Размышления над книгой Николая Головкина о природе добра и зла.
Шёл человек по Толмачёвскому переулку в центре Москвы после рождественской службы в храме святителя Николая в Толмачах, что бок о бок с Третьяковкой, и на скромном перекрёстке с Лаврушинским переулком встретил другого человека, пожилого, печального, с непокрытой головой, на которую летели и садились лёгкие праздничные снежинки. «Почему он здесь? Какая беда у него? В мир пришёл Спаситель. А этот такой несчастный на вид человек грустен»…
А это был Иван Сергеевич Шмелёв. И уже не человек, не писатель – памятник. Маленький бюстик. Но установлен он был в правильном месте – в Замоскворечье, где и родился, и рос маленький Ваня, наследник патриархальной купеческой семьи, которому суждено было стать не только известным прозаиком, но и наследником всей русской православной бытовой и духовной культуры, ибо не было у нас писателя, который бы, помимо талантливого воплощения других тем, с такой скрупулёзностью и любовью воссоздал и передал уже нам в наследство и в науку – но без домостроевского нравоучения, похожего на вдалбливание, – уклад жизни православного человека и его семьи в конце XIX века.
Человек, шедший с рождественского богослужения, положил на постамент свечу, которую нес на память домой, перекрестился и поклонился. И понял, что ему интересно самому разузнать побольше о Шмелёве, о его судьбе – «по жизни» трагической, но творчески счастливой, а потом кратко и точно рассказать о нём людям. Чтобы помнили – это во-первых. И, во-вторых, чтобы старались жить хоть немножко, да по шмелёвским заветам.
Так был написан очерк «Где-то свидимся?.. – Если бы в Москве!..», причём не об одном только Шмелёве, а о двух великих русских Иванах, двух эмигрантах, друживших на чужбине и окончательно встретившихся в Москве, после смерти, на погосте Донского монастыря, – писателе Иване Сергеевиче Шмелёве и философе Иване Александровиче Ильине.
Этот очерк вошёл в сборник писателя Николая Алексеевича Головкина «Тайновидец будущего», недавно вышедший из печати.
Тут надо заметить, что, с чисто литературной точки зрения, автор очерка употребил очень опасный литературный приём – встречу человека и памятника. Шаг влево, шаг вправо – пафос! А рядом с пафосом всегда гнездится пошлость… Но Головкин инстинктивно бежит пафоса, рассказывает о встрече в рождественскую ночь так просто, как всё и было. Более того: если внимательно вглядеться во все статьи его сборника, тут же и убедишься, что эти эссе и очерки рассказывают именно о тех, кто противодействовал пошлости всей своей жизнью и творчеством. Вот Паустовский, например, которому посвящён один из очерков, так и написал в дневнике 1939 года: «Самое тяжёлое в наши дни – это стремительный рост пошлости». Что имел в виду Константин Георгиевич? Поскольку написано это было в Ялте, на отдыхе, то можно предположить, что на 22-м году советской власти он наблюдал барское поведение «новых советских» и их жен. Почему бы и нет?
Но пошлость так многолика! Говоря о ней, Николай Головкин находит примеры в наши дни, которые подтверждают эту истину.
В очерке «Облака» вспоминает Николай Алексеевич праздник в Тарусе по поводу 100-летия со дня рождения Николая Заболоцкого, того самого, кому принадлежит знаменитое пожелание: «Не позволяй душе лениться» – все его слышали, да не все ему следуют. Тарусу поэт полюбил после своего освобождения из лагеря в 1946 году, в Тарусе провёл два последних лета своей жизни. Снимал домик на улице Карла Либкнехта с грунтовой дорогой, написал стихотворение о Марусе Шумаевой, маленькой дочке хозяев, которую, увы, ждала тяжёлая судьба, и много других прекрасных стихов.
Автор очерка после участия в праздновании отправился на ул. Карла Либкнехта. Улицу так и не заасфальтировали, домик стоял неухоженный, с некрашеными рамами, с частично обвалившимся фундаментом.
У нынешнего хозяина дома, сына тех хозяев, безработного, не было денег, чтобы навести порядок. А чего не оказалось у хозяев города Тарусы?
«Её администрация не сочла возможным выделить хотя бы мизерные средства для спасения историко-культурного наследия – дома Шумаевых, – пишет с сожалением Н. Головкин. – Но как бы в насмешку над тарусянами, еле-еле сводящими концы с концами, мэр Тарусы, не удостоивший юбилейный праздник великого русского поэта своим присутствием, нашёл средства, чтобы обезобразить въезд в город помпезным особняком службы занятости…».
Пошлее и впрямь не придумаешь.
В очерке «Потаённый Пришвин» Н. Головкин рассказывает о том Пришвине, которого читатели, зачитывавшиеся в детстве его лесными рассказами, знают меньше, – об авторе «Дневника» и талантливом фотографе, снимки которого тщательно документальны и одновременно высокохудожественны. «…перед нами предстал неизвестный Пришвин – современник гонений на Церковь, глубоко и остро переживавший разрушение храмов, разрушение веры, жестокость окружающей действительности…». Вот таким предстал:
«1926, 23 ноября. Учитель, посетивший Троицкую лавру с экскурсией, сказал при виде «Троицы» Рублёва ученикам: «Все говорят, что на этой иконе удивительно сохранились краски, но краски на папиросных коробочках по маслу гораздо ярче».
«Толпа каких-то уродливых людей окружила мощи преподобного Сергия, молча, разглядывая кости под стеклом, наконец, один сказал:
– Нетленные!
И все загоготали».
Ну, разве не вопиющая пошлость – это безобразное, залихватское развенчивание тайны новыми «хозяевами жизни»?
Через три года после этих записей в дневнике писателя, напоминает очеркист, безбожное глумление над святынями приобрело деловой характер, о чем говорят фотографии, сделанные Пришвиным.
«Сегодня на эти снимки, где мужики сбрасывают колокола с соборов Троице-Сергиевой лавры, – пишет Н. Головкин, – нельзя смотреть без боли. Рудметаллторгу были тогда сданы 19 колоколов общим весом 8165 пудов».
А писатель всё вёл в своём тайном дневнике печальный и точный репортаж:
«22 ноября. В Лавре снимают колокола, и тот, в 4000 пудов, единственный в мире, тоже пойдёт в переплавку. Чистое злодейство…».
«9 января. На колокольне идёт работа по снятию «Карнаухого», очень плохо он поддаётся, качается, рвёт канаты, два домкрата смял…».
«28 января. Падение «Годунова» (1600 – 1930) в 11 утра. А это верно, что «Царь», «Годунов» и «Карнаухий» висели рядом и были разбиты падением одного на другой. Так и русское государство было разбито раздором. Некоторые утешают себя тем, что сложится лучше. Это все равно, что говорить о старинном колоколе, отлитом Годуновым, что из расплавленных кусков его бронзы будут отлиты машины и красивые статуи Ленина и Сталина…».
Через сорок с лишним лет после описанных Михаилом Пришвиным событий студент-филолог Коля Головкин в составе студенческой фольклорной экспедиции попал на север Карелии, в поселок Поньгома, что на берегу Белого моря, под Кемью (скорее над Кемью, ещё дальше к северу, если смотреть по карте), и нашёл в человеческом поселении живой отзвук тех страшных богоборческих драм – но отзвук уже не страшный, а позже, став очеркистом, написал о нём прелестные строчки:
«По утрам солнце обливало тихим светом бревенчатые сероватые избы, узкие дощатые тротуары и ласково улыбалось бронзовому колоколу, отлитому в незапамятные времена в Ярославле. Этот колокол с надписями на старославянском висел возле покосившейся избы на краю посёлка, где за огородами начинался лес. «Старичок» должен был предупреждать поньгомцев о пожарах. Но их, по счастью, давно не было, и он бездействовал. Впрочем, ошибаюсь, служил, преданно служил! В этом качестве – своеобразной часовенки – колокол, хранивший память о своей порушенной церквушке, был даже важнее для многих поньгомских старушек. Не за скарб они свой скромный переживали, а за души. Время было безбожное. Всякий раз, когда местные жительницы проходили мимо колокола (за мужчинами наблюдать не довелось – большинство их разъехалось летом на заработки), они обязательно останавливались. Для порядка обернувшись, старушки и женщины средних лет степенно крестились и шептали молитву. Соблюдать обычай учили и детей, и внуков, если те шли с ними. Когда мы оказывались поблизости, нас не стеснялись: привыкли, как к своим. Те, кто молился, верили: леший в лесу не обидит – это раз, много ягод-грибов соберут – это два и, наконец, почитай, целую неделю лад будет – и дома во всех делах, и с соседями не поссорятся».
Изобретателен русский человек, и это зорко заметил на практике наблюдательный студент Коля. Да, знают русские свою скептическую поговорку: «Бог-то Бог, да сам не будь плох». Но всё-таки с Богом сильнее.
Пришла пора объяснить и название всего сборника. Кто это – «тайновидец будущего»? А это тот самый служитель Церкви, слова которого «Москва – это третий Рим» знают многие, – старец Филофей, игумен Спасо-Елеазаровского монастыря. Он в своё время (начало XVI века) обращался к самому Василию III, властителю Русского государства.
«Суть послания старца великому князю, в котором он писал: «Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не бытии», сводилась к тому, – рассказывает нам Николай Головкин, – что Московская Русь является исторической преемницей павших Римской и Византийской империй и единственным оплотом Вселенского Православия».
События, происходящие сегодня в мире, по мнению публициста, только подтверждают мнение незабвенного старца Филофея.
Татьяна Корсакова
Источник: stoletie.ru