Всю ночь бушевала снежная метель — пурга по-здешнему; не затихла она и к утру, а напротив того, с рассветом еще сильнее разыгралась. В лесу в такую метель еще ничего, полгоря. Густая чаща древесных стволов, непролазные дебри кустарных зарослей защищают путника от чудовищных ударов разгулявшегося вихря, дробят волны снежных шквалов, осаживают их у опушек высокими наметами. Быстро вырастает этот спасительный вал, принимая на себя новые, хлестко набегающие наносы, и, если только Бог поможет оплошавшему промышленнику, застигнутому непогодою на открытом месте, добраться до такого вала, если сохранилось у него еще сил преодолеть это препятствие, пробиться сквозь эту снежную, еще пока рыхлую, неслежавшуюся массу, — он спасен! В его ушах уже не раздается заунывный вой и разбойничий посвист злого ветра; его лицо не режет, словно ножами, оледенелым снегом; его глаза уже видят, куда идти, какого направления держаться; усталая, надорвавшаяся грудь дышит вольнее… Тихо, уютно в темном, дремучем лесу, валит снег сверху, да только покойно; мягкие, белые звездочки ровным слоем устилают кочковатую мшистую почву, заваленную сплошь осеннею перегнилью, пожелтелою листвой, корявым, сухим буреломом; словно теплый пар стелется по низу, синеватым туманом, инеем оседая на более высоких ветвях дерев. От этой тишины, от этого относительного тепла клонит ко сну, одолевает неотвязная дремота измученного путника, и не боится он теперь этого сна, смело готовится к ночлегу, выбирает корягу с корневою ямою около, стаскивает сюда сучья посуше, мох, листья, и через минуту огонек готов, весело потрескивает красное пламя, перебегая с сучка на сучок, коробя смолистую кору; шипят от жару и словно плачут оледенелые прутья, а там, гляди, и самая толща пня тлеть начинает… Такой костер уже без присмотра, раз налаженный опытными руками, всю ночь прогорит, до самого света греть будет спящего: заворачивайся только с головою и с ногами в теплый волчий яргак, да и спи себе с Богом покойно.
Но горе, великое горе тому, кто, захваченный пургою врасплох, не добредет до жилья — приюта человеческого, не добредет до леса — приюта всякой четвероногой твари. «Железный человек» — якут — и тот не пытается бороться с метелью, переворачивает свои легкие санки и ложится под них, отдавая себя на волю Господню. Высокий снежный курган наметет в таком месте, и, когда стихнет, уляжется непогода, случается, что у бедняги хватит сил выкарабкаться из-под снега, а то так и останется там, вплоть до весны, когда солнце и теплые ливни растопят снег, раскроют его холодную могилу.
Опытные люди заблаговременно предвидят близость пурги и, как только появятся на горизонте ее грозные признаки, принимают меры. А какие меры? Ищи скорее, где укрыться можно, пока глаз далеко видит, если в пути находишься, а если дома сидишь, так уже лучше и не трогайся с места, пережидай непогоду, пока совсем не уляжется.
Предвидя пургу, хозяин и скотину свою обережет, во двор загонит, собак даже припрячет и не гонит на улицу; варнаку-бродяге и тому даст приют, не боясь исправничьего наезда, а кто, презирая метель, сам рвется в путь, такового он Христом Богом умолит не ездить, а оставаться. Торгаш-дворник за приют и тепло не берет даже денег в такую пору, только за харчи на счетах выкладывает. Не задержать путника, дать ему выехать, силою не остановить, если больно упрямится, — значит, по-здешнему, принять великий грех на свою душу, самому себе вперед такую же лютую смерть готовить. Таков уже обычай ведется по всей Сибири исстари, и на нарушителя этого обычая люди смотрят, как на нехристя, чертова брата… Нет преступления большего , как отказать путнику в приюте перед пургою, хотя в этой стороне случаются и такие путники, что, пожалуй, приюта, жилья человеческого больше, чем самой пурги, боятся, с дороги доброю волею сворачивают, завидя жилье, словно медведь травленый, большой обход делают и боязливо косятся на приветливые дымки над трубами приземистых изб, тревожно прислушиваясь к лаю собак в той стороне, робко вздрагивая при каждом звуке, издалека долетающем.
Такие боязливые попадаются, впрочем, редко. Они бывают только из тех, что плохо знают русский народ и в первый раз пользуются своею краденою волею…
Вот и этот из таких, должно быть. Целый день просидел он за кустами у самой опушки лесной; перед ним расстилалась снежная, слегка волнистая, совершенно открытая местность, только на горизонте чуть-чуть синелись далекие леса. К тем лесам и надо было пробраться бродяге… Ну как увидит кто на открытом месте?! Тиха, безлюдна равнина, да дорога по ней змеится санная, проезжая, не слишком, положим, торная, без столбов верстовых, а все-таки людьми проложенная, не медведями (медвежьих троп этот человек уже привык не бояться и пользовался ими без страха и смущения). Вела эта людская дорога по склону пригорка, пропадала за ним, а потом снова показывалась, поворачивая влево оврагом, снова всползала наверх и опять исчезала; и вот тут-то, в этом самом месте, чуть чернелись разорванные цепью с дюжину курных избушек и покривившаяся колокольня старой деревянной церкви. Это последнее обстоятельство более всего пугало человека, засевшего в опушке, в чаще обезлиственного орешника. Решил он выждать ночи, когда стемнеет, и рассчитывал, что за эту длинную зимнюю ночь успеет он незаметно пройти верст тридцать, а там, к утру значит, снова в лесу очутится, снова в безопасности, до следующей перебежки по открытому месту…
Видел человек, что к вечеру что-то странное стало твориться в воздухе; багровым красным шаром блеснуло солнце на самом горизонте, в эту минуту его только и видно было за весь день; заалели гребни холмов, словно червонным золотом окрасились. Тихо, тихо стало кругом. Каждый звук, самый легкий, далекий, и тот отчетливо в этой гробовой тишине слышался. Верст за пять в деревне уныло завыли собаки, а кажется, будто вот тут, сейчас, за этим кустом, заголосили косматые сторожа. Чуть видна по дороге быстро двигающаяся, черная, двойная точка: то бегут саночки, запряженные маленькою толстоногою лошаденкою, а скрип полозьев так и режет ухо; чекнула подкова, задетая на бегу о другую, словно в колокол ударило; крикнул, погоняя, седок, — так и загудело по степи от этого выклика — и к замирающему звуку его голоса присоединилось что-то другое, злобное, свистящее, словно какие-то невидимые крылатые чудища заносились над снежною равниною, срывая мановением своих крыльев мелкую снежную пыль… Быстро погасли последние отблески багрового золота, «закурилась степь», по местному выражению, а еще пока ничего, все кругом хорошо видно, не сплошь, а отдельными струями налетает ветер: сорвет снег с открытого гребня, покружит его немного и бросит. И уже опять тихо, в другом месте кружится… Это и есть самые злые признаки, последние уже вестовщики свирепой пурги, подвигающейся с северо-востока.
«Пора!» — думает человек за кустами, берет свою суковатую палку, оглядывается еще раза два кругом и решается наконец показаться из своего убежища…
Настоящее «пора»! Его сразу хлестнуло сильным порывом ветра, чуть с ног не сбило и серую шинель распахнуло. Шапка на голове у человека была якутская, на шее намотан платок цветной, на ногах штаны серые, короткие, а самые ноги — одна в сапог, а другая тряпьем обернута и веревочками перевязана; на этой-то ноге путник носил особое украшение — тяжелый браслет с одиноким звеном железной же цепи. Тяжел ли был этот браслет, или от другой какой причины, только путник шагал неровно, он именно эту, украшенную, ногу оттягивал на ходу, сильнее наступая на другую, лишенную украшений… Не стар был этот человек, да и не особенно молод; борода курчавая, небольшая, нос прямой, тонкий, глаза большие, темные (а вокруг глаз еще того темнее), щеки впалые, бледные, шрам на одной из них — должно быть, на сучок в лесу напоролся…
Хлещет путника ветром в бок, хлещет с затылка, бьет прямо в лицо, а он все себе идет, приваливая на одну ногу, и не боится пурги, правда, еще только начинающейся; его даже будто радуют, тешат эти снежные порывы, быстро заметающие за ним глубокие следы его ног…
Не раз травленные, побывавшие в гоньбе волки часто выбирают для своих воровских походов подходящую погоду. Звери делают это сознательно, скрывая свои следы от опытного глаза промышленника. Кто знает, может быть, этот человек радовался, глядя на метель, подчиняясь тождественному инстинкту самосохранения. И все шел и шел…
Теперь он уже ничего не видел вокруг себя, охваченный со всех сторон разыгравшимся во всю свою силу снежным вихрем. Сбился он с пути, с раз взятого направления или нет, он уже не мог сообразить. Он шел, и только. Вся его задача была в том, чтобы переставлять ноги и плотнее кутаться в свою изодранную, серую шинель. Одинокий, затерянный в хаосе сибирской пурги, этот человек пока еще шел.
Источник: ohotniki.ru
