К сегодняшнему событию с трудом приклеиваются стандартные формулировки, приходящие на помощь составителю некрологов: ну там, «смерть выявила масштаб личности» или «уходит эпоха». Масштаб личности понятен и без этого, и последние лет двадцать к этому пониманию ничего не добавили; эпоха ушла уже давно – когда-то в Дэвиде Боуи было принято видеть воплощение духа современности, где стиль превалирует над сущностью, но глядя из сегодняшнего дня, где место сущности и стиля занял бесконечный поток статусов и фоточек, становится понятно, что главным в нем была не бесконечная страсть к переодеваниям, а невидимая субстанция, стержень, придававший смысл всем этим маскам; для простоты назовем его – достоинство.
Боуи был героем, иконой, звездой такого масштаба и в такие эпохи, какие сейчас невозможно представить, его статус в 70-е позволял ему пользоваться любыми благами на Земле и позволять себе любые немыслимые чудачества, – и он безусловно ими пользовался и их себе позволял; но в хрониках рока отсутствуют свидетельства о Боуи опустившемся, расхристанном, потерявшем контроль; там, где его ближайшие друзья-коллеги скачут на сцене козлом в непотребном виде, Боуи выходит в безупречно отглаженном пиджаке. Его холодный взгляд и бледное чело идеально подходили для сказок и вампирского кино, а инопланетный флер вокруг его личности старательно поддерживался самим автором – личная мифология Боуи, какие бы образы он на себя ни примерял, всегда строилась на том, что это существо откуда-то не отсюда.
Дэвид Боуи во время последнего выступления в роли Зигги Стардаста в «1980 Floor Show», 1973 год
Его западная аудитория могла чувствовать то, что переживали советские фанаты рока, когда из-за железного занавеса к ним залетало что-то «свежее», «стильное» и «фирменное», нечто «не от мира сего», – вместе с очередным альбомом Боуи в повседневность вторгалась реальность высшего порядка: холодная сдержанная музыка, гордая повадка, отрешенные от суеты разноцветные глаза. До России, где всегда ценилось умение рвануть рубаху на груди, его культ добрался в последнюю очередь и обходными путями: можно сказать, что Боуи на русский перевел Гребенщиков, – и это касается не столько текстов, сколько интонации, прически, манеры держать себя, в конце концов, аккуратно расстегнутой верхней пуговицы на рубашке. Без Боуи не было бы альбома «Радио Африка», песни «Транквилизатор», раннего Кинчева и вообще – всей недолговечной советской «новой волны».
Но его влияние перешагнуло границы времени, где остались его лучшие песни и самые запоминающиеся образы: со временем оказалось, что песни Боуи – это такой универсальный клей, намертво привязывающийся к любому визуальному ряду или жизненной ситуации – и гарантированно превращающий эту ситуацию в Нечто Большее. Это качество его музыки прекрасно известно кинематографистам: все знают, что песня «Space Oddity» в саундтреке способна превратить любой эпизод, вплоть до фрагмента из «Ну, погоди», в метафизическое высказывание о вечности, от которого слезы наворачиваются. Под «Modern Love» бежит по улице обезумевший от любви Дени Лаван в «Дурной крови» Каракса, под «Starman» лучшие умы человечества спасают застрявшего на далекой планете Мэтта Деймона, даже Триер завершает «Догвилль» совершенно издевательскими «Young Americans» на финальных титрах.
В сущности, точно так же его музыка работает и в жизни, – в ней есть что-то такое, что делает любой фрагмент обыденности чуть более законченным, осмысленным; она не уводит от реальности, а как бы высвечивает скрытые в ней прекрасные черты. Боуи – это человек, который придумал саундтрек к лучшим моментам нашей жизни, те, кто сегодня оплакивают его уход, во многом состоят из его музыки на молекулярном уровне.
Возможно, сегодня это прозвучит не слишком уместно, но эта совместно переживаемая скорбь – лучший аргумент против распространенных в последнее время попыток свести культуру к биологии, рассуждений о том, что взрослый белый автор ничего не способен дать юной лесбиянке латиноамериканских кровей, а для русского человека в конечном счете всегда будут роднее березки, пацанчики со двора да группа «Крематорий»: Боуи как будто сознательно убегал за рамки национальности, традиции, гендера, чтобы добраться до того несводимого ни к чему остатка, который всегда будет шире наших временных представлений о самих себе – для простоты назовем это красотой.
Энни Леннокс и Дэвид Боуи исполняют песню «Under Pressure» на концерте, посвященном памяти Фредди Меркьюри
Michael Putland / Getty Images
Самый красивый человек на Земле, Боуи идеально срежиссировал собственный уход – все 2000-е лишь сдержанно напоминавший о собственном существовании очередной проходной пластинкой, десять лет не дававший сольных концертов, за два дня до смерти он выпускает превосходный альбом, у которого даже нет названия на обложке – только черная звезда на белом фоне. Пластинку «Blackstar» невозможно воспринимать теперь иначе как заранее продуманный прощальный жест, реквием по самому себе, – но даже здесь мы не слышим похоронной печали или отчаяния, это мудрая, трагическая музыка, взвешенная на самых последних весах и спокойно принимающая самый печальный удел. В ней есть и стиль, и сущность, и тот самый сухой остаток, который придает музыке Боуи все ее жизнестроительные качества; и по-хорошему, этот окончательный ее смысл – примерно тот же, что в японских хайку: восхищение красотой каждого момента и грусть от того, что этот момент уходит.
Долгий путь пройден.
За далеким облаком
Сяду отдохнуть.
Frank Micelotta / ImageDirect / Getty Images
Британский музыкант Дэвид Боуи умер 10 января 2016 года в возрасте 69 лет. Причиной смерти Боуи стал рак, с которым он боролся последние полтора года.
Юрий Сапрыкин
Источник: slon.ru
