Каждый раз накануне этой исторической даты – 7 ноября – снова и снова одолевают тяжелые, мучительные вопросы: почему? Почему величайшая революция спустя 70 лет отступила, пусть временно (мы уверены в этом), и потерпела поражение? Ответить на эти вопросы нельзя без попыток понять изменения, которые произошли за эти семь десятилетий внутри партии. Зачастую, размышляя о том, что с партией случилось во второе полустолетие ее бытия, поневоле наталкиваешься на вопрос об утрате ею некоего качества, которым она обладала в 1905-м и 1917-м, в годы первых пятилеток и Великой Отечественной войны, в период послевоенного восстановления. Назвать его можно духовностью, но не церковной, а, наоборот, светской, например, корчагинско-космодемьянской, по имени литературных и реальных героев Гражданской и Отечественной, правда, с риском попасть в число “идеалистов”.
Признание духовности – не идеализм
Термин “идея”, неотъемлемый в марксистско-ленинском мировоззрении, требует осторожного с собой обращения. Как материалисты мы исходим из того, что мысли, идеи, взгляды производны из объективной действительности, вторичны по происхождению, а как диалектики мы признаем их относительную самостоятельность, обратное и активное воздействие на породившую их реальность, ее формы, направленность и скорость их изменений. Логично при этом признание нами мира разума, науки, искусства и нравственности как среды, окутывающей собой вершину всего живого – общественных сил, прежде всего, как писал Ленин еще в “Что делать?”, “социалистического сознания рабочих масс – этого единственного базиса, который может обеспечить нам победу…”
Достоверно известно, что ленинскую позицию всегда поддерживал Сталин, связывавший с этим базисом функции партии как направляющей органы Советского государства и “одухотворяющей их деятельность”. Ее разделяли такие видные ученые советского периода, как Эвальд Ильенков, Побиск Кузнецов, Юрий Жданов.
Утрата партией качества, о котором я веду речь, календарно совпала с моментом ухода из жизни Сталина. Никаким возрождением культа личности от этой фразы не тянет. Речь идет всего лишь о факте. Вместо мастера революционной теории и революционной практики на первую роль у нас избрали мастера аппаратной интриги. Хрущев был ловким и опытным исполнителем и никаким стратегом, полуграмотным подхалимом, что было принципиально, органически несовместимо с ролью КПСС. Из ЦК одновременно убрали и даже выслали из столицы члена Президиума ЦК Д.И. Чеснокова и члена ЦК КПСС Ю.А. Жданова. Чуть ли не главным теоретиком партии при образовавшемся вакууме вдруг оказался Отто Куусинен, бывший финский социал-демократ, ветеран-коминтерновец, что послужило поводом для последующих драматических событий.
Перечисляя конкретные имена, я отнюдь не размениваюсь на мелочи и не порождаю сомнения в решающей роли масс в истории, а отмечаю лишь то, что на поворотных моментах развития общества нахождение в нужном месте и в нужное время человека, владеющего (хотя бы в одиночку) истиной, при централизации управления и пропаганды, которая была присуща партии, дает эффект совпадения действия с исторической закономерностью. Если в те же моменты там оказывается деятель с мутноватым сознанием, при той же централизации эффект получается противоположный. Именно такой период выпал на долю наших современников. Они стали свидетелями и жертвами “теоретических загогулин” – от немарксистских псевдоноваций Куусинена до “идеологических” кувырканий Александра Яковлева и “одессита-антисоветчика” Александра Ципко. Грамотных марксистов-ленинцев на руководящих постах в ЦК уже не было.
Несостоявшийся поворот
По моему убеждению, в начале 50-х годов следовало осуществлять решительный поворот к завершению построения бесклассового социалистического общества. Хотя официальные формулы и утверждали, что у нас уже созданы основы социализма, наличие двух общественно-экономических укладов – общенародного и колхозно-кооперативного – свидетельствовало о пока что переходном состоянии советской системы. Социализм как “строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства, при классовой победе пролетариата над буржуазией”, согласно ленинскому определению, еще не достиг своей целостности. Мы не могли пока представить социалистическое государство “как сеть производительно-потребительских коммун, добросовестно учитывающих свое производство и потребление, экономящих труд, повышающих неуклонно его производительность…” Недоделанность новых форм и институтов несла в себе, при некотором промедлении, и возможность попятных шагов. Сталин в “Экономических проблемах” резонно ставил вопрос о подъеме колхозно-кооперативной собственности до уровня общенародной.
Он ставил вопрос и никого не торопил, однако после него и без него это и вовсе стало чуть ли не запретной темой. В ход был пущен и такой довод: нельзя-де “обижать” колхозное крестьянство… В результате обидели диалектику развития и социализма… “Партия исходит из того, что строительство коммунизма в деревне пойдет путем развития и совершенствования обеих форм социалистического производства, – заявил Хрущев. – Нельзя противопоставлять одну социалистическую форму хозяйства другой”. Вопрос был закрыт. Оказалось, что нельзя не только противопоставлять эти формы, но и сопоставлять их, сравнивать. Замораживание процесса перехода к обществу без классов на целых три десятилетия под “дреманным оком” Кремля создало тепличную (“застойную”) обстановку для постепенного накопления силенок “теневого капитала” и эмбрионов “новорусской” буржуазии. Пока одни явно медлили с формированием структур бесклассовой трудовой ассоциации, другие скрытно торопились с реставрацией ее антипода.
Удары по духовности КПСС
Вероятно, Хрущева со временем могут причислить к наиболее ярким восхвалителям рабочего класса. Но и величайшая трагедия рабочего класса начинается тоже с Хрущева. Это отрыв партии от своего класса, предоставление этого класса чуждым влияниям, утрата ею ощущения родной социальной базы, утрата классом ощущения родного всепонимающего и надежного руководителя, учителя, защитника. Итог длившемуся три десятилетия процессу удачно подвел Ю.А. Жданов: “Революционная партия в нашей стране претерпела печальную эволюцию: концентрированное ядро растворилось в аморфном двадцатимиллионном скоплении; объявленная цель построения коммунизма в 1980 году оказалась фантазией; теоретическая мысль захирела; остались только необходимые и полезные организационные и идеологические функции, но они уже не смогли сохранить черты ленинской партии нового типа”. Если выразиться точнее и резче, то, что Ю.А. Жданов называет “концентрированным ядром” партии, не растворилось, а было сознательно растворено, утоплено в общем массиве; высокие понятия и термин “коммунизм” из-за частого, неуместного и безграмотного употребления затерты и запачканы, как половик; теоретическая же мысль не “захирела”, а – при наличии реальных заделов – оказалась вовсе не востребованной и мешающей власть имущим.
Мощнейшим ударом по духовности партии и положению всего коммунистического движения явилось разящее фальшью выступление Хрущева против Сталина спустя три года после его кончины. Этим ударом он поражал как минимум двух “зайцев”: во-первых, исключал из идейного арсенала коммунистов все наработки периода завершения нэпа, построения основ социализма, Великой Отечественной войны, выхода на уровень передовой державы планеты – гаранта международного мира и инициатора освоения космоса, тем самым завоевывая популярность у буржуазного Запада; во-вторых, исключал приход коммунистов к власти парламентским путем (к чему были особенно близки товарищи во Франции и Италии) и обеспечивал кризис всех организаций, ориентированных на советский образец.
В качестве примера косвенного выпада против рабочего класса внутри страны можно привести судьбу машинно-тракторных станций, которые служили замечательной индустриально-государственной скрепой коллективных хозяйств на селе и технологической смычкой промышленного и аграрного производства. Хрущев, который утвердил свое “право” не считаться с рекомендациями Сталина, в пику его мнению, пришел к решению передать (продать) технику МТС колхозам. Он игнорировал то, что многие из них не располагали ни необходимыми складскими помещениями, ни ремонтной базой, ни кадрами, но главное – этой акцией он совершал подрыв важнейшего материального компонента политического союза рабочего класса и крестьянства, что вело к деградации производительных сил и социалистического характера сельского хозяйства.
Под несомненным влиянием “теоретиков” типа Куусинена (старых) и Бурлацкого (молодых) – а других при полуграмотном Хрущеве уже рядом не оказалось, – без серьезного оспаривания и тщательного анализа, а значит, без надлежащего основания было затем совершено покушение на святая святых марксизма-ленинизма: на принцип диктатуры пролетариата применительно к переходному периоду. Вихляя так и этак термином “переход”, употребляя его к промежуточному состоянию общества, движущегося то ли от капитализма к социализму, то ли от социализма к коммунизму, то ли, с легкой руки Леха Валенсы, напротив, от социализма к капитализму, наши современники стерли специфику понятия “переходный период”.
Вместо опоры на четкую ленинскую формулу “Социализм есть уничтожение классов”, еще при остаточном, хотя уже не антагонистическом делении общества на классы – рабочих и крестьян – преждевременно пустили в оборот формулу об “окончательной” победе социализма без ее надлежащего наполнения. Сталин, как известно, отличал “полную победу социализма” от “окончательной”, имея в виду в первом случае внутренние условия страны и достижение в них преобладания социалистических форм хозяйства, во втором – гарантии от реставрации капитализма и с внутри- и с внешнеполитической точки зрения. Он прямо констатировал первое и был осмотрителен насчет второго.
Хрущев и на этот раз поступил наоборот. После XXI съезда, продекларировавшего окончательную победу якобы достигнутой, следовало ожидать нового чудачества. И оно свершилось. На следующем же, XXII съезде Хрущев объявил “политический переходный период” исчерпанным и переименовал Советское рабочее государство в “общенародное”. Он так и не ответил на поставленный еще Марксом вопрос: “какому превращению подвергнется государственность в коммунистическом обществе? Другими словами, какие общественные функции останутся тогда, аналогичные теперешним государственным функциям? На этот вопрос, – будто видя наши грядущие муки, отмечал Маркс, – можно ответить только научно; и сколько бы тысяч раз ни сочетать слово “народ” со словом “государство”, это ни капельки не подвинет его разрешения”.
Но получилось куда мрачнее. Практика “общенародного” государства, без жестко фиксируемых и соблюдаемых критериев, очень быстро выявила признаки его обратного перерождения в буржуазное… У Маркса и в XXI веке надо учиться.
Два попутных замечания
Позволю себе мимоходом два попутных замечания.
Первое, на что я обращаю внимание, – это оперативность решений и перемен в нашей тогдашней планово-централизованной системе. Это ее огромный плюс, если речь идет об обоснованных и полезных мерах. Это – огромный минус, если реализуется ошибочное решение, несущее на себе печать некомпетентности бюрократии, либо если рычаги централизованного управления попали в недобрые руки.
Второе: делают большую ошибку те, кто рассматривает Советскую власть и ее органы как одинаковые и неизменные на протяжении всех десятилетий их функционирования. К примеру, в поведении Василия Сталина, отважного летчика Великой Отечественной, арестованного вскоре после кончины отца, хрущевцы, помимо уже известных грехов, обнаружили “антисоветчину”. То же вменяли в вину участникам подпольной молодежной группы 60-х годов “Сталин”, хотя на самом деле эта аттестация по справедливости, если учесть уже происшедшую эволюцию, должна была иметь совсем иной адрес…
Хрущева подвел электровоз
В программном докладе на XXII съезде КПСС Хрущев вспоминал о том, как в молодости он с друзьями пел: “Наш паровоз, вперед лети! В Коммуне остановка” – и добавлял: “Теперь же мы и вся социалистическая система двигаемся вперед не на паровозе, а на могучем электровозе”. Сон, как говорится, в руку. Прошло немногим более полугода, и электровоз в лице своих строителей откликнулся на изменение статуса рабочего класса. На уровне бытового сознания до массового обывателя дошло, что этот класс утратил ореол господствующего, “аристократа демократии”, как говаривал Максим Горький, и опростилось отношение к нему. И грянули события, которые можно назвать антисоветскими скорее со стороны властей, нежели со стороны народа.
Случившееся 1 – 3 июня 1962 года в старинной столице донского казачества на редкость в сгущенном виде продемонстрировало противоречия, накопившиеся в заводской среде.
На фоне бутафорского бума вокруг хрущевского строительства “коммунизьма” именно в Новочеркасске произошло короткое замыкание, вызванное наложением друг на друга двух факторов. “С 1 января 1962 г., – рассказывал участник событий П.П. Сиуда, – на крупнейшем Новочеркасском электровозостроительном заводе в очередной раз начала проводиться кампания снижения расценок оплаты труда во всех цехах завода. Расценки снижались до 30 – 35 процентов. Последним цехом завода, где были снижены расценки в мае месяце, был сталелитейный. К этому времени рабочие других цехов уже как-то попривыкли в очередной раз к очередному ущемлению их интересов. Для рабочих же стальцеха снижение расценок оставалось чувствительно болезненным. Утром 1 июня 1962 г. по центральному телевидению было объявлено о резком, до 35 процентов, “временном” повышении цен на мясо, молоко, яйца и другие продукты. Это был неожиданный и сильнейший удар по социальному положению всех трудящихся в СССР. Повышение цен не могло не вызвать всеобщего недовольства”.
В качестве других причин забастовки и последовавшей драмы фигурируют острота жилищной проблемы в городе и ухудшение его снабжения продовольствием. Но главное, думается, было все-таки в другом. К этому моменту местной администрацией и партийным руководством всех уровней были утрачены былой, привычный общий, “свойский” язык взаимодействия с рабочим классом, способность адекватно слушать его и отвечать ему доверительно и “в тон”, ощущение его в качестве родного и содержательной обратной связи с его стороны. Провокаторскую роль сыграла “шуточка” директора завода Б.Н. Курочкина: “Не хватает денег на мясо и колбасу, ешьте пирожки с ливером”. Эта издевка над рабочим достоинством явилась, по общему мнению, той искрой, которая вызвала пожар.
К концу дня на заводскую площадь, на которой собрался коллектив, были вызваны воинские отряды из местного гарнизона. Они явились без оружия и начали тут же брататься с забастовщиками. Приехавший первый секретарь Ростовского обкома А.В. Басов не пошел к рабочим, а пытался выступить с балкона. “Трусливость партийных чиновников была для всех не только очевидная, но и оскорбительная, – свидетельствовал Сиуда. – С забастовщиками явно никто не желал говорить на равных”.
Около полуночи в поселок, на завод, в город были введены иногородние воинские подразделения, танки. Наутро забастовщики продолжали группироваться и решили идти в центр города. Колонна стремительно росла, появились красные знамена, портреты Ленина. Толпа повторяла клич: “Дорогу рабочему классу!” Пели революционные песни. И на этот раз из здания горкома партии, в котором было полно солдат, никто к демонстрантам не обратился, и они начали стихийный митинг. Как всегда в подобных случаях, к митинговавшим стал присасываться анархический и преступный элемент. Услыхав о том, что ночью и утром уже произведены аресты бастовавших и они содержатся в горотделе милиции, часть собравшихся бросилась туда.
И у власти не хватило выдержки. Была дана команда применить оружие. Рассказывают о двух-трех офицерах, отказавшихся выполнять приказ и тут же застрелившихся. Расстрел толпы, однако, состоялся. По сведениям историка А.И. Вдовина, погибли 23 демонстранта, 70 были ранены. Заседавший позднее суд покарал 105 человек, семеро были казнены. Иногда, говоря об этом, поминают проявления “культа личности Сталина”. Но речь вовсе не о том. Эта “легкая” вспышка гражданской войны была знамением уже другой эпохи – она явилась предсказанием большого расстрела Советов 4 октября 1993 года.
Обращает на себя внимание высокое положение и число командированных из Москвы. Их состав – Ф.Р. Козлов, А.П. Кириленко, А.И. Микоян, Д.С. Полянский, А.Н. Шелепин – показывает, как напуганы были “наш Никита Сергеевич” и его окружение. Их посетило ощущение того, что Сталин еще в 1925 году относил к возможностям “нашего партийного перерождения”, – “опасность падения партийного руководства и связанная с этим возможность превращения партии в придаток государственного аппарата”. Отрыв от рабочего класса и бюрократизация управления и привели в конечном итоге через тридцать лет к отказу партии от власти.
Спустя примерно десятилетие, в марте 1972 года, мне довелось побывать в Новочеркасске. На самом НЭВЗе и во время поездки по городу я узнал много подробностей. Будучи сам казачьего происхождения, я активно интересовался, не было ли искрящим катализатором происходившего совмещение типично пролетарской психологии со своеобразным донским норовом. Однако большинство опрошенных по сути не поняли вопроса. Когда мы проезжали мимо старинного капитального сооружения, мне сказали, что до революции это были войсковые конюшни, а ныне там размещаются танки. Для кого и для чего?.. Для рабочего класса? Это был невысказанный вопрос.
Отрыв от рабочего класса – идейный провал
Вспоминаю, что являла собой КПСС горбачевского финала. К тому времени она была идейно обесточена, наделена дистрофичными, социал-либеральными документами XXVIII съезда, расползалась в разные стороны и уже не имела ни одной структуры, способной к боевым, конструктивным и протестным действиям. И причины было две: оседлавшие было ЦК проходимцы пытались пристегнуть партию к другому, чужому для нее классу; для своего класса она уже не могла быть ощутимо нужной, одухотворяющей и организующей силой. Оттого-то одного щелчка выпивохи, поддержанного из-за Атлантики, оказалось достаточно для роспуска 15-миллионной организации с ее незадачливым генсеком-президентом.
Однако обратимся из прошлого в настоящее. Я совершенно согласен с Кареном Шахназаровым, утверждающим, что у советского народа была великая идея. Но не из любых уст о ней внимать, не любым рукам доверять это знамя. В прошлом веке, казалось бы, навсегда в качестве национальной идеи в нашем Отечестве закрепилась благороднейшая, выверенная духовным опытом (и светским, и религиозным) тысячелетий, а в середине XIX века научно доказанная, неопровержимая идея социализма-коммунизма. Но уберечь ее в первозданной чистоте, развивать и пополнять мог только “аристократ демократии” – трудящийся пролетариат в лице его образованного авангарда.
С самого начала было очевидно, что эта задача на грани утопии. Но она выполнялась полвека, несмотря на все старания реакции утопить ее носителей в потоке грязи и крови. Страна была уже готова к прорыву в космические дали, но тут в контраст этому начался процесс эрозии, вызванный как кадровым уроном в Великой Отечественной войне, так и нехваткой проницательных “пассионариев” в подрастающей смене. Партия не сладила с задачей выращивания лидеров под стать Ленину и Сталину, да и толком не осознавала ее.
Гуманистическую астру заменил рыночный одуванчик, чью пухлую шапочку смахнул ветер пошлости и корысти. Сама коммунистическая идея от этого не изменилась, но была захватана нечистыми пальцами, зацелована губами иуд, затаптывалась фарисеями и лицемерами и стонет, вечно живая, взывая о помощи.
Миновало около четверти века с момента устранения партии от власти, ушла из жизни большая часть активных строителей социализма и фронтовиков Великой Отечественной. В центре всего – уже молодежь, не слыхавшая вживе ни Хрущева, ни Брежнева, не ведавшая без кривляний марксистско-ленинского учения и вынужденная читать историю Родины сквозь закопченные очки Солженицына и Сороса. Как вернуть ее к патетике “Полтавы” и “Медного всадника”, к магическому слову “Манифеста Коммунистической партии”, как приобщить к чеканной логике “Капитала”?
Не надо мечтать о несбыточном, но следует внушать двадцатипятилетним, что их деды и отцы были ближе, чем они, благодаря российской и советской системам образования и положению народного учителя в стране к социальной истине. Зияющий прогиб в идеологии общества, обеспеченный отказом от ее трехсотлетнего просвещенческого и демократического содержания и заменой его церковным православием, лишь на короткое время выглядит как решение вопроса.
По мнению Маркса, “мое истинное человеческое бытие есть мое бытие в философии”. Не знаю, согласятся ли со мной, но полагаю, что тот, кто нынче читает эти слова, резко отличается от того, кого презрительно именуют “совком”. “Совок” даже с начальным образованием, зная о своих недостатках, хотя бы задумывался. Наш современник “оснащен” возвратом в средние века и “постмодернизмом”, и не знаю, может ли он думать вообще. Пример, всем известный, – проектирование ельцинистами новой национальной идеи. На исходном материале поисков “нравственного содержания рынка” это была заведомо безнадежная затея.
Об основных чертах социализма XXI века
Я совершенно согласен с тем, что русская (российская) национальная (и интернациональная) идея есть обновленный социализм XXI века. Солидарен также с тем, что для реализации этой идеи потребуются как шаги назад, связанные с реставрацией той части советского наследия, что выдержала испытание смутой, ее (части наследия) капитального ремонта, так и рывок вперед. Этот рывок я предлагаю назвать оптимизацией общественной системы, имея в виду участие в нем, помимо пролетариата производительного, физического и умственного труда, других слоев работающего населения, в том числе затрудняющихся ныне с определением своей классовой принадлежности и социальной ориентации.
Настаивая на оптимизации именно системы, отвергая с порога “точечные” оптимизационные проекты коммерческого толка, рассчитанные только на денежную выгоду и приводящие к закрытию в малонаселенных местах школ, детсадов и роддомов, прекращению медицинского, библиотечного и иного обслуживания жителей, предлагаю за исходный принять принцип еще античного философа Протагора “Человек есть мера всех вещей”, диалектику потребностей и способностей индивида и коллектива, согласование которых способно привести к нормализации основных общественных отношений.
К этим основным неизбежно причисляется прежде всего отношение личности и общества к земле. С древнейших времен наша народная интуиция воспринимала ее как безусловно общее достояние. На этой позиции стояли лучшие умы XX века Лев Толстой и Ленин. Она и была реализована вторым декретом Советской власти – о земле, принятым II съездом Советов 26 октября (8 ноября) 1917 года.
Восстановление национализации земли или подтверждение ленинского Декрета о земле могло бы стать зачином новой реформы собственности на средства производства. Я не юрист и высказываю точку зрения обыкновенного человека из толпы. Мне представляется странным право частной собственности, простирающейся за пределы физической жизни и возможностей индивида. Поэтому что касается земли, то применительно к ней должно быть сохранено право пользования и право владения, но исключено право распоряжения.
Принцип “Человек есть мера всех вещей” сродни теории и практике народнохозяйственного планирования, но так и не воплотился в нем на протяжении семидесяти советских лет. При рассмотрении возможности придания законодательных функций Госплану в 1922 году остановились на полпути. Дело ограничилось обсуждением вопроса о ведомственном подборе и расстановке кадров, но не коснулось существа предстоящей работы. Как известно, первый советский план ГОЭЛРО был посвящен ключевой проблеме социального прогресса – энергетике, обеспечивающей всестороннее “мускульное” вооружение нового общества. Он блестяще выполнил свои задачи, уведя население от лучины и свечи и создав универсальную инфраструктуру индустриального и постиндустриального типа. Но как отражение всей совокупности потребностей народа он не рассматривался.
Между тем именно планирование, отслеживающее многообразные переменчивые запросы человека, было бы наиболее соответствующим выражением исконной природы социализма. Его реальный гуманизм мог быть нагляден подвижным созвучием тому, в чем нуждается гражданин. Отражение этой закономерности имелось в формулировке Сталиным основного экономического закона социализма. Но дальше дело не пошло. Этот недостаток должен быть исправлен социализмом XXI века. Он призван восстановить Госплан, базирующийся на социологическом мониторинге интересов и вкусов социума одновременно с регулированием их согласно наличным возможностям государства и требованиям культуры.
Социализм утвердился в России с целевой установкой “Коммунизм есть Советская власть плюс электрификация всей страны”. Однако теперь установку надо уточнить. Подобно тому, как Сталин сразу после войны несколько неожиданно настоял на разработке и внедрении ракетно-космических технологий, в области энергетики, памятуя к тому же о печальных уроках Чернобыля – Фукусимы, надо обращаться к массовому производственному и бытовому освоению экологически корректных видов энергии: ветровой, приливной, термальной, но прежде всего солнечной. Препоны на этом пути встретятся очень серьезные. Сопротивляться будут нефтяные и ядерные монополии. Однако конструкторские решения и опыт в названной области уже имеются. Сочетание советской демократии с гуманистически уравновешенной Единой энергетической системой (чем не продолжение ленинской формулы?) есть надежный и, возможно, единственный вариант вызволения народов из общего кризиса, в который погрузил их финансовый капитал.
Поражение, которое коммунисты потерпели в 90-х годах минувшего века, вынудило их быть менее смелыми и категоричными, а то и вовсе сойти с прежних позиций к признанию “правомерности” частной собственности и “смешанной экономики”. В этих решениях, помимо обычных случаев перехода на позиции правого оппортунизма, то есть на буржуазную точку зрения, проявляются еще два фактора.
Первый – это малограмотное неразличение частной собственности, дающей возможность присвоения чужого неоплаченного труда, и личной трудовой собственности, предназначенной для повседневного бытового потребления. И второй – упор молодого российского олигархата на частную собственность, в то время как неизмеримо более опытный западный финансовый капитал уже приспособился манипулировать и разными видами частного присвоения, и национализированным сектором, который в ряде развитых стран довольно значителен и требует серьезного изучения как возможная ступень (пока что возможная минимально) к социалистическому обобществлению.
Размышляя о возврате Коммунистической партии в положение ведущей идейно-политической силы страны, не следует забывать о восстановлении ее проективной (вдальсмотрящей) функции. Этот момент слабо прослеживается в документах, трактующих социализм XXI века. А он, хотя и выглядит туманно отвлеченным, может оказаться фундаментальным. В связи с этим весьма актуально смотрится проблема новой индустриализации, не менее остро ощутимая сейчас страной, чем в 1920-х годах, в соединении с возобновленной национализацией, выраженная в “Правде” Юрием Беловым. Обойти и замолчать ее история не позволит.
Меня особенно занимает решающее в марксизме – основательно разработанная, но все же не завершенная концепция труда. Основной вопрос такой: “Вы рассчитываете со временем держать и развивать общество на бесплатном труде, превращенном в первую жизненную потребность, но реально ли это при растущей платности во всем, при опоре властей на частную собственность, малый и средний бизнес, на “средний класс”? Не манит ли вас некая привлекательная утопия, машущая крылышками, ухватиться за которые невозможно?”
Отвечая на этот вопрос, я признаю, что оппоненты, может быть, и правы при нынешнем рыночном хозяйстве. Буржуазия и ее идеологи упорно доказывают, тратя на это триллионы долларов и опираясь на недалеких политиков, что выше этой формы хозяйства нет и ничего быть не может. Мы же упираемся и настаиваем на своей правоте. В XX веке мы уже добились признания в эффективности и перспективности советской системы, например, у Тэтчер, японских экономистов и пр., но проиграли. Причиной тому явилась не объективная слабость государства, а неоправданная умственная тщедушность и лень субъективного фактора, попросту говоря, людей, оказавшихся наверху.
После войны и кончины Сталина, а особенно после хрущевской “зачистки” кадров приходится признать полное отсутствие образованных марксистов во главе страны, засилье “катедер-марксистов” в научных учреждениях ЦК и Академии наук СССР, чиновничью заскорузлость и дефицит порядочности среди управленцев. Однако все это не может заслонить собой гигантские объемы трудовых усилий отнюдь не из-под палки, во имя блага народа, которые десятилетиями являлись образцами социалистического и коммунистического типа и мотивировались патриотическим и профессиональным вдохновением, целеустремленностью мастера не менее чем заработной платой. Об этом существовала обширная литература, но, к сожалению, не было четкой и емкой характеристики труда как потребности, взаимодействия его с другими потребностями и как потребительной ценности, возвышающейся над миром потребительных стоимостей. Высшая страсть человека как не только природного, но и социального существа – это самоутверждение его в творчестве, совмещающем в себе удовлетворение личной потребности в деятельном созидании и получении таким образом средства удовлетворения потребностей ближнего. Без понимания, принятия и следования этой истине вряд ли возможен сторонник социализма-коммунизма…
Почти как историю нашей Октябрьской революции, вековой юбилей которой исполняется через пару лет, мы в деталях представляем себе Великую французскую революцию 1789 года с не менее яркими героями и драматическими коллизиями, чем это было потом у нас. Но почему 14 июля – День взятия народом королевской тюрьмы Бастилии – для французов национальный праздник, а 7 ноября – день почти бескровного утверждения диктатуры пролетариата – превращен в предмет дискуссии? Парижанам и в голову не придет задрапировывать Дом инвалидов, где покоится прах бывшего робеспьериста Бонапарта. А мы прячем Мавзолей светлейшего интеллекта современности. Что, он не нужен более России? Сегодня в буржуазной среде – конечно, нет. Но это не авторитет для трудящегося пролетариата, лучшие представители которого уверены, что будет, обязательно будет социалистическое завтра страны Октября.
Ричард Косолапов
Источник: kprf.ru
