30 октября сограждане займутся чем угодно, но только не празднованием годовщины первой российской конституции. Мало кто видит сегодня важное событие в обнародовании Николаем Вторым краткого манифеста “Об усовершенствовании государственного порядка”, которое состоялось ровно 110 лет назад, 17 октября (по старому стилю) 1905 года, и даровало народу почти все базовые права, почти всеобщее избирательное право, а также обязательное утверждение всех законов парламентом.
Эта дата не занесена у нас в перечень государственных праздников. Как, впрочем, и другие годовщины событий, имевших хоть какой-то либеральный оттенок. Не празднуется день освобождения крепостных крестьян (3 марта 1861-го) – хотя, казалось бы, если нужен День вставания с колен, то вот он. Полностью забыт день провозглашения Российской республики (14 сентября 1917-го) – “республика” скрепой быть не может. И в церемониях, сопровождающих празднование Дня народного единства, никоим образом не отражено, что начало XVII века было пиком влияния земских соборов, которые выбирали царей, и отчасти делали это на конкурентной основе, включая процедуру избрания основателя династии Романовых в 1613-м. Это та часть прошлого, в которой сегодняшний наш режим, при всей своей погруженности в старину, не видит чего-либо поучительного или достойного восхваления.
Тем более это касается вышеупомянутого манифеста, в оценке которого нынешнее начальство, думаю, вполне совпадает с его номинальным автором, императором Николаем Александровичем, воспринимавшим свои октябрьские обещания как вынужденную слабость и потом так много сделавшим, чтобы частью взять их обратно, а частью урезать до полной бессмыслицы.
Считается, что история помогает понять сегодняшние события. На самом деле – наоборот: знание сегодняшних событий помогает понять историю.
Та властная система, которая у нас есть сейчас, не знает, что делать с народом, и, чтобы оттянуть момент диалога с ним, постоянно взбадривает его остроумно придуманными спецсредствами. Однако рано или поздно диалог неизбежен, и власть к нему явно не готова.
Система, во главе которой стоял царь, тоже оттягивала диалог, но осенью 1905-го отвертеться от него просто не смогла. Октябрьский манифест родился под несчастливой звездой. Он не был продуктом углубленных размышлений мудрых капитанов державы. Его буквально вырвал у императора тогдашний премьер Сергей Витте, уверяя, что эта бумага успокоит бунтующие массы. Глава государства вовсе не дорожил этим воззванием и в дальнейшем остро ненавидел фактического его сочинителя, разделяя эти чувства с большей частью истеблишмента.
Неадекватность тогдашних верхов зашкаливала. Тут налицо полная преемственность: другие мундиры, другая образованность, другой стиль общения, но ровно такое же непонимание простого факта, что им самим диалог с народом уж точно важнее, чем народу. Это ведь в их кровных интересах было доказать городской бедноте, что решать накопившиеся разногласия лучше через общественные консультации, самоуправление и парламентаризм, а не посредством уличных бунтов и политических забастовок. И уж кому, как не им, было предложить крестьянам взять миром помещичью землю или хотя бы большую ее часть, вместо того чтобы громить имения и жечь барское добро.
Народные массы в 1905-м инстинктивно тянулись отнюдь не к конституции, а к тому, что французы называют action directe, – прямому действию. И если бы у высших классов были мозги, то они из одного только чувства самосохранения бросили бы все свои духовные и физические силы на то, чтобы переубедить низы, доказать им эффективность диалога и возможность общественного компромисса.
А чем был Октябрьский манифест? Лишь бледной тенью петиции, которую почти десятью месяцами раньше, в первые дни января 1905-го, составил глава “Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга” отец Георгий Гапон. 9 января несметные толпы столичных бедняков двинулись с этой петицией к Зимнему дворцу. Уже в тот день, собственно, и была поставлена точка в истории российского конституционализма. Поставлена впрок. “Кровавое воскресенье” заранее его дезавуировало.
Гапон – персона одиозная, и как политический лидер вызвать уважение неспособен, однако идеологом он был превосходным. Сочиненный им документ (кстати, исключительно лояльный по отношению к монархии) призывал царя отодвинуть от власти бюрократическую машину; созвать народное представительство и позволить ему сформировать правительство; гарантировать всеобщее равенство в правах и свободах; сократить рабочий день и принять социальные законы; начать постепенную передачу крестьянам земли; ввести обязательное всеобщее образование; заменить бесчисленные косвенные налоги прямым прогрессивным подоходным налогом.
Это был радикальный политический проект, окрашенный в левые тона, но не антикапиталистический, не революционный, да и просто разумный, поскольку выражал чаяния большинства, от которых это большинство уже ни в коем случае не собиралось отказываться. Правящая система могла попробовать приспособиться к этим чаяниям, пожертвовав частью своих составных элементов ради сохранения остальных. Момент был подходящий.
Однако царизм свой шанс упустил. Некоторый конструктивный порыв зародился в его недрах лишь осенью 1905-го, когда абсолютно всей верхушке стало ясно, что одной только силой вал беспорядков уже не остановить.
Но царский манифест отличался от гапоновского тем, что строился на иллюзии, будто можно умиротворить низы, ничего не отнимая у верхов. Там не было даже намеков ни на какой-либо демонтаж властной вертикали (правительство по-прежнему должно было подчиняться только царю, т.е. окружающим его интриганским кликам), ни на изъятие помещичьих земель, ни на социальные законы. Государственная дума, комплектуемая всеобщим (для мужчин), но далеко не равным голосованием, становилась какой-то малопонятной пристройкой к реальной машине управления, почти от нее не зависимой. Свободы слова, печати и собраний на первых порах соблюдались, но ни на что не влияли и рождали только остервенение.
Уж нам-то легко понять, долго ли могли просуществовать либеральные вкрапления в традиционных властных механизмах.
Первая Дума, созванная весной 1906-го, попыталась заняться аграрным вопросом – и была распущена через 72 дня. После чего 40% ее депутатов подписали так называемое Выборгское воззвание, в котором, в первый и в последний раз ссылаясь всерьез на пункты царского манифеста, призвали избирателей к гражданскому неповиновению: “Правительство не имеет права без согласия народного представительства ни собирать налоги с народа, ни призывать народ на военную службу. А потому теперь, когда правительство распустило Государственную думу, вы вправе не давать ему ни солдат, ни денег…”
Какая-то удивительно симпатичная, трогательно яблочная вера в правозаконность, в силу процедур, формальных правил и официальных обещаний пронизывала этот призыв. Который страна просто не заметила. Народ уже не интересовался ни парламентаризмом, ни гражданскими процедурами, даже если допустить, что до “Кровавого воскресенья” он готов был с ними поэкспериментировать.
Из сегодняшнего дня мы видим, что Октябрьский манифест 1905-го был той соломинкой, за которую царизм мог еще ухватиться в слабой надежде уйти от краха. Но он от нее отмахнулся.
Во властных и провластных кругах очень смеялись над воззванием дураков-депутатов, вообразивших себя силой. Там явно не понимали, о чем молчит народ.
Сергей Шелин
Источник: rosbalt.ru
