Мы публикуем перевод статьи бывшего уполномоченного по правам человека Владимира Лукина, вышедшей в американском журнале The National Interest, в которой он описывает место, которое должна занять Россия в мире
Карл Маркс однажды описал ситуацию, когда оружие критики пасует перед критикой оружием. Эта ремарка прекрасно подходит к последнему раунду напряженных отношений между Западом и Россией. Но что мы сейчас наблюдаем — столкновение между двумя разными системами ценностей или между двумя интерпретациями одной общей системы?
Если мы близки к началу нового «крестового похода» и между нашими точками зрения существует фундаментальная разница, то у не может быть иного разрешения конфликта, кроме более или менее продолжительного «мирного сосуществования» как пролога к окончательному столкновению лоб в лоб. Если Карфаген по своей природе порочен, он должен быть разрушен. Вопрос только в том, кто здесь Карфаген и кто Рим. И на этот вопрос на самом деле не так уж трудно ответить: кто выживет, тот и Рим. Все остальное — вопросы тактики и метода. Все возможности для маневров, все, что можно придумать, заключено в рамках этого узкого подхода.
Именно так и Москва, и Вашингтон относились друг к другу на протяжении большей части классической Холодной войны. В самые острые моменты политической конфронтации — в Берлине в 1953 году, в Венгрии в 1956, на Кубе в 1962, в Афганистане в 1979–1989 годах — в обстановке идеологической непримиримости велась игра с нулевой суммой. Но в то же время советская модель подвергалась коррозии и иные идеи пробивались на поверхность. Сперва для них нашлась ниша внутри официальной марксистско-ленинской идеологии, затем ее начали отвергать и заменять ценностями и концепциями, очень необычными для того времени.
Более или менее сходный процесс, естественно, с поправками на плюралистическую природу евроатлантического идейного универсума, происходил и в лагере антагонистов советского коммунистического блока. Очень скоро эти процессы привели к появлению термина «конвергенция», понимаемого прежде всего как взаимопроникновение и переплетение ценностей и принципов, лежащих в основе социально-политических систем капитализма и социализма (согласно советской трактовке).
В одном из блоков заговорили о свободной рыночной экономике как единственном способе решения хронических экономических проблем, что якобы ни в коем случае не отменяет социализм, а лишь делает его сильнее. В Китае и Вьетнаме власти до сих пор пользуются этой идеологической уловкой, маскирующей ускоренный переход к фундаментально новому образу жизни. В то же время на Западе внезапно вспомнили, что система коммунистических идеологических формул напрямую восходит к великим западным идеям, сформировавшимся в эпоху Возрождения. Много позже эти идеи укоренились в Восточной Европе и Азии, где местные радикалы-фанатики приспособили дело жизни двух бородатых немецких мыслителей к практической задаче обретения абсолютной и непоколебимой истины — сначала у себя на родине, а затем и во всем мире.
Явление перестройки (или «нового политического мышления») было прямым следствием конвергенции. Более того, это была внешнеполитическая ветвь той концепции. Это наглядно выражено в наследии, оставленном нам нашим выдающимся современником Андреем Сахаровым. Многие считают отцом «нового политического мышления» Михаила Горбачева. Разумеется, это было одно из любимых выражений бывшего президента СССР. Но корни этой идеи можно увидеть еще в 1970-х годах, когда амбициозные и талантливые люди в аппарате ЦК КПСС, в МИДе и в экспертных группах Академии Наук СССР смогли протолкнуть на высших уровнях советского руководства идею принципиально нового подхода к европейской идентичности и безопасности. Эта идея приняла форму Хельсинкского процесса. В самых общих чертах, это было определенное общее понимание приоритетов и ценностей общеевропейского социально-политического развития в долгосрочной перспективе.
Примерно двадцать лет эти общие ценности существовали в некотором роде в скрытой форме. В самом начале 1990-х годов они были официально приняты главами государств и запечатлены в Парижской хартии, провозгласившей стратегическую цель — построение единой Европы от Лиссабона до Владивостока. Но параллельно с этим процессом стали набирать силу идеи другой направленности. Наиболее значительные из них — концепции «раскола Европы» и «растворения» Европы.
Очень большая группа политиков, чьи убеждения можно описать приписываемой Талейрану саркастической фразой о Бурбонах — «они ничему не научились и ничего не забыли», — ратовала за раскол Европы. В Европе всегда существовала традиция русофобского образа мыслей. Приверженцы этого направления неприязненно относились к России в основном потому, что она была большим и сильным государством и уже поэтому — источником опасности. В этом отношении не было большой разницы между царским самодержавием и коммунистическим тоталитаризмом. Важны были лишь такие факторы, как сила и геополитика. Симпатия к России возникла лишь после декабря 1991 года, когда ее традиционный исторический образ разрушился и упомянутые выше факторы утратили значительность. В то время большинство европейцев, не исключая и русофобское крыло, охотно признали право России разделить с Европой общие ценности, несмотря даже на то, что применение Борисом Ельциным «общих ценностей» на практике осенью 1993 года привело к зарождению серьезных сомнений у части демократически настроенных россиян.
Но более значительным было убеждение, что чем мельче будут существующие «России», тем легче будет признать их «демократическими». Это напоминает фразу Франсуа Мориака: «Я так люблю Германию, что рад тому, что теперь их две». В нашем случае чувство радости было бы прямо пропорционально количеству вновь образовавшихся государств.
Когда в России стали заметны признаки возрождения, споры об общих ценностях стали еще более горячими. Эти споры были тесно связаны с текущими политическими реалиями и приоритетами, которые стали особенно бросаться в глаза во время югославского кризиса.
В то же время настоящая дискуссия об общеевропейских ценностях продолжалась и продолжается сейчас, и касается она не границы между Россией и остальной Европой, а ситуации внутри каждой из стран Большой Европы. К примеру, существует дискуссия о культурных и цивилизационных источниках Европы; в этой связи имеет смысл вспомнить судьбу Европейской Конституции, от которой пришлось отказаться из-за невозможности консенсуса по вопросу о включении в нее положения о ведущей роли христианства в формировании европейской идентичности.
США, в свою очередь, опасаются, что Европа может стать на долгое время сильным оппонентом не только геополитическому лидерству Америки, но, что значительно более важно, ее культурному и цивилизационному лидерству. Многие в США прекрасно понимают, что какой материальный достаток ни был бы накоплен в Северной Америке и какими превосходными ни был бы наука и образование в США, объединенная Европа будет иметь несравнимо более влияние на умы и сердца людей благодаря ее особенному историческому и культурному наследию. Это наследие может конкурировать с американской «мягкой силой» эффективнее, чем что-либо еще.
Отсюда попытки растворить Европу в неясном и неопределенном евроатлантическом пространстве, простирающемся везде и нигде, но неизменно управляемом из Вашингтона. Эта политика получила активную поддержку стран «Новой Европы» между новой, объединенной Германией и новой, расколовшейся на части Россией. Тем, кто считает это мое предположение сомнительным, советую вспомнить расхождения между «старой» и «новой» Европой, имевшие место до недавнего времени.
Очевидно, глубинный мотив США — желание сохранить ядро Евросоюза под контролем. Что касается «Новой Европы», она по-прежнему под действием исторического страха перед «имперскими генами» России. Честно говоря, попытки излечить ее от этого страха — явно не самая сильная сторона российской внешней и культурной политики в последнее время. Подсознательные страхи следует лечить, а не культивировать. Это единственно верный способ определить стратегические задачи, стоящие перед Россией в XXI веке, во времена, когда территориальный фактор уже мало что значит. Намного важнее фактор выигрыша или проигрыша во времени.
Предмет обсуждения в спорах между европейцами внутри России и вне ее — вопрос о том, чего у наций, составляющих Европу, больше: черт сходства или различия. Федор Достоевский писал, что чем большие мы националисты, тем большими европейцами станем. Русские славянофилы, эти прекрасные ученики и последователи немецкого и, следовательно, европейского романтизма, посвятили себя преимущественно русскому фольклору, культуре, обычаям и историческому опыту самоуправления. Между прочим, это самоуправление по типу и времени появления было очень похоже на то, что сложилось во многих европейских странах, в особенности в Восточной Европе. Славянофилы были по сути своей европейцами, они рассматривали русский социокультурный феномен как очень яркую и заметную часть общеевропейской тенденции.
В свою очередь, многие русские западники подходили к идее России как части Европы значительно более механистически и одномерно. Для них важны были черты внешнего сходства, а черты различия они часто воспринимали как негативные и даже позорные признаки отсталости и дикарства. В некоторых вопросах западники были совершенно правы (к примеру, в том, что касалось крепостного права), в других глубоко заблуждались. Но проблема в том, что даже крепостное право в России было очень похоже на европейский феномен, характерный для более ранних исторических периодов. В то же время многие европейские мыслители (и русские тоже) пытались построить интеллектуальную Великую стену между Россией и Европой, бесконечно предлагая тенденциозные идеологические концепции и стараясь укрепить эту стену историческими аргументами, специально отобранными или даже вырванными из исторического контекста.
Среди таких полезных концепций была теория Карла Маркса об «азиатском способе производства», которую некоторые из его последователей пересадили на русскую почву. Согласно этой теории, Россия была обречена вечно оставаться деспотическим, управляемым небольшой группой людей обществом со своей особенной социальной системой, основанной на государственной собственности на природные ресурсы. Эта концепция способствовала достижению желаемой идеологической цели — создать представление о том, что Россия, несмотря на все основные исторические и социальные параметры, по сути своей — страна не европейская. Был создан фундаментальный, почти метафизический барьер между вечно реакционной и статичной Россией и вечно динамичной и прогрессивной Европой. Эта теория открыла огромные возможности для русофобского направления в Западной Европе, и многие политики, как левого, так и правого толка, пользуются ей до сих пор. Гераклит сказал: «Рожденная противоположность собирает вместе, из отдельных музыкальных звуков возникает совершенная гармония». В данном конкретном случае гармония сложилась между приверженцами теории об «азиатском способе производства» и, казалось бы, противоположной ей концепции евразийства.
Евразийство, идея по природе своей антимарксистская, появилась преимущественно на русской почве и призвана была объяснить катастрофу 1917 года. Она отрицала представления о России как части Европы якобы на совершенно иной основе. В значительной мере эта диковинная концепция заполняет, полностью или частично, вакуум, образовавшийся в первоначально марксистско-ленинском сознании полуобразованного истеблишмента современной России, когда рассеялся туман исторического материализма.
Евразийцы восприняли многие идеи своих предшественников, чье представление о России восходило к трудам Владимира Одоевского, славянофилов и, позже, Николая Данилевского и Константина Леонтьева, которые значительно повлияли на умы и сердца российской интеллектуальной элиты в XIX-XX веках. Не будет преувеличением сказать, что исторические идеи Одоевского были подхвачены и развиты его современником Александром Герценом. Герцен считал, что Запад (точнее, Европа) прошел длинный и славный путь, но вступил (уже тогда!) в органическую фазу дряхлости. Именно по этой причине он неизменно спотыкается, когда дело касается его последней исторической задачи — воплотить социалистическую мечту в реальность. Способно на это только новое поколение, молодые и энергичные люди, владеющие уникальной территорией — славянским миром и Россией в частности. Россия без Европы и до определенной степени против Европы.
В целом евразийцы настойчиво пытаются акцентировать черты России, свойственные только ей, и отрицают историческое сходство России с Европой и всем миром. Они скрупулезно собирают коллекцию фактов, связанных с уникальным географическим положением России и этническим составом ее населения, подчеркивая его родство с коренными обитателями азиатских степей, и обращают внимание даже на расовые аспекты. Что характерно, в их трудах приоритет отдается не столько людям, сколько территории. Выведенная из этого базового принципа концепция «месторазвития», подается как абсолютная ценность. Аспекты, не являющиеся локальными, не игнорируются полностью, но всегда рассматриваются как подчиненные локальному центру и неизменно облаченные в местные одежды. Обратное притяжение практически игнорируется. Местный оттенок переносится и в религиозную сферу. Слияние религии с территориальным приоритетом выражено в противопоставлении православия другим ветвям христианства, а внутри самого православия евразийцы с особенным воодушевлением относятся к раннеправославным религиозным феноменам, включая различные формы язычества, которые якобы подготовили почву для православия. Главного антагониста «русской религии» видят не в язычестве и даже не в исламе и не в буддизме, но скорее в католицизме и других христианских конфессиях.
Славянофилы никогда не утверждали, что Европа чужда России, а для евразийцев это постулат. В сочинениях евразийцев всегда можно ощутить неприязнь к Европе и эмоциональную привязанность к Азии. Они всегда эмоционально и с воодушевлением говорят о родстве, в том числе духовном, с Азией, и даже русский и православный факторы тонут в этих чувствах. В советской реальности за фасадом интернационализма евразийцы, по словам одного из основоположников этого направления князя Николая Трубецкого, видели «стихийное национальное своеобразие и неевропейское, полуазиатское лицо России-Евразии»; они открыли «не выдуманную славянскую или варяжско-славянскую, а настоящую русско-туранскую Россию-Евразию, преемницу великого наследия Чингисхана». В этом смысле евразийские идеи противоречат идеям так называемого «русского мира» (если, конечно, не называть «русскими» туранские народы степей), не говоря уже о «славянском единстве».
Это превращение образа реальной России в некую прямую наследницу империи Чингисхана сопровождается особым почитанием государства, которому принадлежит «естественное право» на бесконечное и неограниченное насилие над личностью и любыми социокультурными и религиозными институтами. Как писал Георгий Флоровский, «в евразийском толковании русская судьба снова превращается в историю государства, только не российского, а евразийского, и весь смысл русского исторического бытия сводится к “освоению месторазвития” и к его государственному оформлению».
Ясно, что такой официальный максимализм в сочетании с отрицанием европейской России и преувеличенным акцентом на ее мнимых турано-чингисхановских корнях — точное повторение пропагандистских клише позднего сталинизма. Не хватает только профиля самого Сталина. Но профили приходят и уходят, а евразийские мечты остаются. Совершенно очевидно, что в XXI веке, во времена возрастающей взаимозависимости, доктрины вроде описанной выше обречены. Попытки воплотить в жизнь истинно чингисхановские планы создания гигантских сверхгосударственных структур, основанные на фантазиях о территориальном и этническом «месторазвитии» на всем пространстве Евразии или большей ее части, делались не раз. Все они провалились.
Среди этих попыток — наполеоновский проект создания единой Европы (включая значительную часть Евразии) под началом Франции, гитлеровский проект Третьего Рейха, закончившийся разгромом нацизма и его теорий, которые в некоторых важных аспектах очень напоминают евразийские, и сталинский проект «социалистической Евразии», завершившийся относительно мирным распадом империи. Есть достаточно оснований утверждать, что шансы отдаленных потомков Чингисхана не лучше, чем у его близких потомков. И если призрак евразийства все еще навещает Европу и ее окрестности, шансы на его материальное воплощение близки к нулю.
Что касается возможности создания общеевропейского «центра власти» через несколько десятилетий, думаю. что рассуждения на эту тему не вполне беспочвенны. Конечно, во время украинского кризиса, когда, говоря словами евангелиста Матфея, «довлеет дневи злоба его», трудно предсказывать долгосрочные тенденции будущего развития Европы. И все же, не забывая прошлое и в то же время глядя в будущее, нельзя не признать, что самые смелые и самые успешные шаги на пути построения российского государства как большой и влиятельной силы были предприняты правителями, ориентированными на Запад — Петром Великим, Екатериной Великой, Александром I и Александром II. Что же касается масштабных изоляционистских проектов (Николай I и сталинский вариант советской системы), они закончились либо военными поражениями, либо распадом. Возобновление попыток воплотить в действительность мечту о глобальном величии при недостаточных ресурсах, за счет одной только силы воли, стратегически ущербно.
Не менее ошибочны и радужные надежды на то, что Россия растворится в безликом одномерном глобализме. Между растущей взаимозависимостью и растворением больших стран и культур в этом процессе — как минимум целая историческая эра. Только наивные провинциальные неофиты и адепты совершенно неактуального «нового политического мышления» могут это игнорировать.
Так что же нам остается? Россия — не часть некоего мирового центра, отличного от Европы. Только вместе с Европой Россия может сформировать то, что имеет право называться «центром силы».
В настоящее время мы наблюдаем попытки Европы сформировать свою собственную внешнюю политику на долгую перспективу на основе кооперации между «старой Европой» и США при ослаблении и изоляции России. Эта политика стратегически безнадежна. Ни одному из крупных европейских акторов, кроме Великобритании, она не понравится. Такая конфигурация — рудимент эры, когда существовали два больших блока и движение неприсоединения, но это уже ушло в историю. США всегда существовали сами по себе и будут так жить и дальше, НАТО для них вполне достаточно. А в НАТО звучит лишь один голос с несомненным американским акцентом.
На этом фоне особенно важна попытка лидеров Германии и Франции сыграть свою собственную активную роль в урегулировании нынешнего украинского кризиса. У их визита в Москву и дальнейших контактов в трехстороннем формате может быть перспективное продолжение, если позволят обстоятельства. Насколько хороши шансы, во многом зависит от России — от нашего чувства меры и дипломатической гибкости.
Если Россия будет умело и компетентно содействовать процессу урегулирования украинского кризиса, возникнет шанс сделать шаг к общеевропейскому центру силы на трех опорах — Париж, Берлин, Москва. Если движение пойдет в этом направлении, хотя это будет долгий, болезненный и извилистый путь, процесс вхождения Украины в единую Европу может быть скорректирован в отношении содержания и темпов с учетом формирования будущего европейского «центра силы» и, вследствие этого, создания единой Европы от Атлантического до Тихого океана.
В ближайшее время мы должны будем вернуться к идее «Хельсинки-2» — дискуссии о создании новой дорожной карты, указывающей путь к объединенной Европе. Разумеется, это лишь возможно, а не неизбежно. Но это куда более реалистично, чем ностальгические неоимпериалистические мечты о российском величии.
Владимир Лукин
Источник: openrussia.org
