После 1999 года Дагестан явно двинулся в сторону той системы, которая была построена в послевоенной Чечне, но реализовать ее до сих пор не получилось. В республике по-прежнему нет ни полноценного единоначалия, ни тотального контроля над экономикой, а местные СМИ – одни из самых свободных в России.
Участие российских вооруженных сил в сирийском конфликте, где на противоположной стороне воюет немало выходцев с Северного Кавказа, снова возвращает общественное внимание к этой части России. Однако новый, международный контекст, в котором теперь воспринимаются кавказские регионы, вряд ли располагает к тому, чтобы всерьез задумываться об их внутренних проблемах, не связанных с «большой игрой» на Ближнем Востоке.
Между тем сегодняшние болезни Северного Кавказа начались не с террористического ИГИЛа и не с Сирии. Нынешняя ситуация в северокавказских республиках – в первую очередь результат непростого внутреннего развития этих регионов в постсоветскую эпоху. Понять логику этого развития важно именно сейчас, когда Кавказ накрывает эхо грозных международных событий.
Обзор новейшей истории Северо-Кавказского региона имеет смысл начать с Дагестана. Это один из тех регионов, не помнить о существовании которого, живя в России, практически невозможно. Рядовой российский гражданин, живущий далеко от Тувы или, например, Бурятии, не часто вспоминает о том, что в стране есть такие республики. А вот Дагестан о себе напоминает постоянно даже сейчас, когда Кавказ по вниманию СМИ уступил место Украине, а затем Сирии. Но напоминания эти не отличаются разнообразием: либо взрыв, либо контртеррористическая операция, либо вертолет, посланный за очередным арестованным чиновником.
Однако в Дагестане происходит много другого. И при всей своей «чуждости» и «непонятности» рядовому российскому наблюдателю он на самом деле сейчас похож на остальную Россию гораздо больше, чем принято думать. Хотя старт Дагестана в постсоветские годы был весьма необычен. Здесь я попробую изложить свой заведомо субъективный взгляд на события, происходившие в Дагестане с момента распада СССР и до сегодняшнего дня.
Неизвестные девяностые
Интересно, что до самого конца 90-х Дагестан в информационном плане довольно сильно походил на Бурятию и Туву. Рядом полыхала Чечня, но то, что происходило менее чем в двухстах километрах от Грозного, почти не интересовало ни федеральных политиков, ни журналистов. СМИ тогда даже колебались, писать название «Махачкала» через дефис или слитно.
Впрочем, тогдашняя изоляция Дагестана была не только информационной. Республика оказалась отрезанной от основных транспортных артерий, которые соединяли ее с другими российскими регионами именно через Чечню. Железную дорогу в обход мятежного соседа построили только в 1997 году, а для автомобильного сообщения с «большой землей» дагестанцам во времена чеченской смуты были доступны лишь малопроезжие дороги востока Калмыкии.
Для республики, где и в советское время значительная часть населения жила торговлей, урон от этого оказался огромным. До сих пор один из самых распространенных в Дагестане рассказов из «лихих девяностых» это рассказ о том, как на грузовых машинах люди сбивались с пути в зимней калмыцкой степи и замерзали там, истратив запасы бензина. Можно сказать, что по сравнению с большинством других российских регионов Дагестан тогда получил двойной удар: советская индустрия, в том числе военная, в республике стремительно шла ко дну (в цехах некогда крупнейших махачкалинских заводов по сей день располагаются авторынки), а возможности для появления мелкого и среднего бизнеса были крайне ограничены из-за транспортной блокады.
Было и еще одно обстоятельство, делавшее ситуацию в Дагестане гораздо сложнее, чем в среднем по России. Это отъезд из республики значительной части населения, прежде всего образованного городского. Миграция в направлении столиц шла тогда из всех регионов, но для Дагестана она означала не запустение местных городов, а радикальное изменение их облика и уклада жизни. Дело в том, что еще в середине ХХ века можно было говорить о «двух Дагестанах»: сельском и городском. Сельский, особенно его горная часть, был, как и сейчас, населен почти исключительно коренными горскими народами. А в городах горского населения было крайне мало. В Махачкале середины ХХ века наряду с русскими большую долю населения составляли армяне, персы, евреи. Городской Дагестан формировался из потомков давних обитателей прикаспийских городов, а также из рабочих и технической интеллигенции, направленных советской властью на местные заводы.
Между сельским и городским Дагестаном не было антагонизма, они просто мало соприкасались. Заметная в количественном отношении миграция горцев в города началась в последние десятилетия советской власти, а в 90-е приобрела обвальный характер на фоне отъезда горожан из региона и разрушения горных колхозов и совхозов. Масштабы этому процессу придавало и то, что большинство горских народов на момент распада СССР имели высокую (хотя уже снижавшуюся) рождаемость. По переписи 2010 года, у представительниц разных горских народов, достигших на тот момент пятидесятилетнего возраста, было в среднем от трех до четырех детей.
Одноэтажные саманные домики, остававшиеся на центральных городских улицах, скупались «ради земли» и заменялись масштабными строениями в горском стиле. Хрущевки в районах подальше от центра обрастали немыслимого вида пристройками. По окраинам возникали никак не зарегистрированные, но населенные десятками тысяч переселенцев поселки. Не так давно в Махачкале вышла книга воспоминаний и фотографий о столице Дагестана до времени «великого переселения». Называется она «Был такой город».
Но внешним видом городов изменения, происходившие в Дагестане в первые советские годы, не ограничивались. На фоне отъезда из региона большого количества прежних управленцев миграционная стихия практически никак не регулировалась. Узкий слой партийных бюрократов, оставшихся на высших должностях в республике, оказался один на один с социумом, переживавшим тектонические изменения всего жизненного уклада на фоне коллапса экономики. Поддержка первых лиц республики со стороны федерального центра была тогда совершенно условной. Вопрос о том, как сохранить власть в этой буре, они решали в основном самостоятельно и нашли наиболее очевидный, хотя и рискованный способ.
Он состоял в том, чтобы интегрировать во власть видных «неформалов», общественных лидеров, за которыми была значительная поддержка населения. Поделиться с ними источниками ренты и использовать их влияние для контроля над регионом. Неформалы эти, как правило, имели собственные вооруженные силы. Обменивали свой статус с криминального на политический они двумя путями: либо силовым образом, приобретая контроль над активами, жизненно важными для какой-то части Дагестана (например, над разраставшимися тогда вещевыми рынками приграничного с Чечней города Хасавюрт), либо становясь во главе национальных движений, в начале 90-х в основном занимавшихся земельными конфликтами между разными этносами (земельные конфликты – большая и отдельная история как для тогдашнего, так и для нынешнего Дагестана, но рамки данной статьи подробно рассказать о них не позволяют). Два этих пути входа в региональную большую политику, впрочем, не исключали один другого.
Возглавлявший Дагестан полтора первых постсоветских десятилетия Магомедали Магомедов тактику взаимодействия с этой новой элитой освоил хорошо. Кто-то получал хлебные должности и ставил свой силовой ресурс на службу руководству республики, кто-то их не получал, но ради перспектив получения помогал в решении самых болезненных вопросов, включая приграничные отношения с Чечней.
В этой новой элите каждый претендовал на то, чтобы представлять какой-то из многочисленных коренных дагестанских этносов (некоторые действительно это делали в земельных войнах начала 90-х). Потому любые решения в пользу или против кого-то из «новых» воспринимались как решения в пользу или против целого народа. Рядовая отставка министра могла вызвать бурление одного из «народных фронтов» и многотысячный митинг на площади. Национальная тематика в 90-е была главным фактором сплочения, мобилизации в Дагестане. Ислам тогда таковым не был.
Последнее, впрочем, не означает, что в местном исламе в 90-е ничего не происходило. До революции Дагестан был одним из центров исламской учености в России, а в сельской местности религию не удалось полностью маргинализовать и в советское время, несмотря на жесткие репрессии. В первые годы постсоветской свободы исламизация Дагестана была зримой и стремительной: появлялись исламские школы и университеты, общедоступные кружки по изучению арабского, сотнями открывались мечети. Но политическим фактором ислам на первых порах не стал.
Тому было несколько причин. Основная, наверное, состоит в том, что исламская картина в регионе была слишком разнообразной, мозаичной. Были районы, где уже в первые постсоветские годы по пятницам в мечети стало ходить почти все мужское население, а были где число молящихся мусульман составляло ничтожный процент (отчасти эти контрасты сохранились и сегодня). Сказывались в местном исламе и межэтнические разделения: был момент, когда в республике действовало несколько Духовных управлений, по одному на каждый крупный народ.
Но главное, еще с конца 80-х в республике четко обозначился раскол между двумя религиозными направлениями: суфизмом – мистическим исламом, краеугольный камень которого – ученичество у духовного наставника (шейха), и течением, суфизм не принимавшим. Первое течение имело в регионе как минимум двухсотлетние корни. Идентифицировать второе течение достаточно сложно, оно, скорее всего, никогда не было в Дагестане единым, хотя и получало объединительные ярлыки: «ваххабизм», «салафизм».
Становление «антисуфийского» ислама шло в основном двумя путями. Во-первых, он утверждался стараниями религиозной интеллигенции, интеллектуалов, объединявшихся в конце 80-х в кружки, а вскоре после этого начавших проповедовать в мечетях и преподавать в медресе. Во-вторых, проникал антисуфизм и в села. Как правило, начиналось это с учебы сельских молодых людей в арабских странах. Возвращаясь домой, они начинали указывать односельчанам, что в их «народном исламе» не все соответствует Корану, чем бросали явный вызов старшему поколению.
Возникавшие на этой почве конфликты были, по существу, не только «про религию». Старый уклад жизни, основанный на сельском хозяйстве или еще каком-то промысле, знакомом селу на протяжении многих поколений, тогда рушился, а с ним рушились и традиционные связи, державшиеся на авторитете старших и обеспечивавшие сельской общине управляемость. Исламские разногласия были лишь одним из проявлений конфликта, который в этих условиях возникал в селах, но проявлением, безусловно, наиболее острым.
Последствия в разных точках Дагестана были разными. Где-то радикальные противники суфизма взяли верх и даже смогли основать крошечные «шариатские республики». Где-то дело обернулось многолетним, изматывающим обе стороны противостоянием, когда одна исламская группа насильственно выдворяла из села другую, когда разрушались «неправильные» мечети или молельные дома.
Вплоть до 1999 года власти республики от всего этого подчеркнуто дистанцировались, несмотря на то что в некоторых частях антисуфийского спектра уже тогда возникали вооруженные группы, имевшие поддержку из Чечни. Когда в августе 1998 года в Махачкале был убит муфтий Дагестана Саидмухаммад-хаджи Абубакаров, пламенный сторонник суфизма, в местной исламской печати одинаково гневные упреки звучали и в адрес «ваххабитов», сразу же обвиненных в убийстве, и в адрес республиканских властей.
Возможно, чиновники на площади Ленина в Махачкале понимали, что ни одна из ветвей ислама не имеет в регионе достаточно сильных позиций для того, чтобы союз с ней принес бесспорные дивиденды, а потому в происходящее не вмешивались. В Кремле же считали, что при всех внутренних проблемах Дагестана руководство республики сумеет удержать эти проблемы внутри региона – и поэтому не вмешивались тоже. Так было до августа 1999 года.
Система 1999-го
Нападение боевиков на Дагестан в августе 1999 года в корне изменило положение правящей верхушки региона, той небольшой группы позднесоветских чиновников, которые сумели удержаться на плаву в беспокойные 90-е.
До атаки басаевцев региональная верхушка постоянно маневрировала между Сциллой и Харибдой. С одной стороны, надо было показать федеральному центру, что Дагестан под контролем ровно настолько, чтобы не быть предметом большого беспокойства Кремля на фоне кризиса в Чечне. С другой стороны, приходилось умиротворять «новую элиту» с ее частными армиями. После августа 1999 года необходимость во всем этом отпала. Став более чем на месяц фронтовым регионом, Дагестан обеспечил себе приоритетное внимание и помощь от федерального центра на годы вперед.
Это прежде всего означало кредит доверия руководству региона. Даже проходившее повсеместно в первые годы правления Владимира Путина «приведение в соответствие» регионального законодательства федеральному Дагестан затронуло в самой щадящей форме: руководитель региона Магомедали Магомедов смог продлить свои полномочия без всенародных выборов в 2002 году, хотя с точки зрения буквы федерального закона процедура была небезупречна.
С другой стороны, те из новой элиты, к кому у федералов были вопросы по их поведению во время басаевского рейда, мгновенно потеряли свои позиции в регионе. Если еще в 1998 году Сергей Степашин, в ту пору глава федерального МВД, после мятежа с захватом правительственных зданий в Махачкале выезжал в Дагестан и мирил руководство региона и лидеров бунтующих, то после августа всепрощение Кремля закончилось. Те представители новой элиты, кто остался в обойме, соревновались в лояльности Центру – например, спорили друг с другом о том, сколько штыков ополченцев им удалось мобилизовать против Басаева и чьи отряды пошли на передовую, а чьи где-то отсиживались.
Те из новых, кому удалось благополучно пережить 1999 год, закрепили за собой позиции в верхних эшелонах власти и бизнеса надолго. Они теперь были не случайными выскочками из лихих 90-х, а теми, кто доказал Кремлю свою способность в критический момент отстоять регион от террористов. Теми, кому доверено отвечать за стабильность в отныне важной для российских властей республике – делая это в том числе и с использованием своего собственного силового ресурса, который никуда не исчез.
Именно после 1999 года дагестанская элита оформилась как практически несменяемая. За редкими, хотя и значимыми исключениями она остается такой до сих пор. Ее ключевые фигуры могут занимать разные позиции: быть министрами, директорами дагестанских филиалов крупных госкомпаний, главами районов и т.д. Кто-то может быть депутатом Народного собрания, кто-то проводит туда своих родственников. В правительстве были случаи перехода министерских должностей от одного члена влиятельной семьи к другой.
После 1999 года Дагестан явно двинулся в сторону той системы, которая позднее была построена в послевоенной Чечне. Эта система стоит на двух китах: полном контроле над регионом со стороны узкой группы элиты и жестком разделении местного ислама на «лояльный» и «нелояльный». Но если в Чечне такую систему удалось реализовать в полной мере (другой вопрос – надолго ли и с какими рисками в случае ее ослабления), то в Дагестане попытки ее создания привели к очень неожиданным результатам.
Недочеченизация
В той части дагестанской элиты, которая после событий 1999 года получила федеральный ярлык на власть в регионе, так и не удалось установить полноценного единоначалия. Она по сей день осталась разделенной на группы, тяготеющие к разным лидерам.
Это разделение не всегда было этническим. Вспоминается анекдотический случай, когда в республике конце 2000-х ставленник одной группировки в составе местной элиты сменил ставленника другой группировки на посту руководителя регионального управления Федеральной налоговой службы. Уволенный чиновник был по национальности лезгин, и когда был организован протест против его отставки, с перекрытием улицы возле главного здания налоговиков в Махачкале, московские СМИ поспешили написать о «демонстрации лезгинского населения». Знающие люди в связи с этим шутили, что на улицу вышли «лезгины всех национальностей».
Другой «нечеченской» особенностью дагестанской элиты стало то, что она, хотя и замкнула на себя многие бюджетные потоки и наиболее хлебные должности, тотального контроля над хозяйственной жизнью республики не установила. Тому могло быть несколько причин: и отвлечение сил на «внутривидовую» борьбу между местными группами влияния, и то, что в Дагестане в отличие от Чечни с первых постсоветских лет выживали и развивались целые сектора неформальной экономики (сельское хозяйство, строительство, сфера обслуживания). Они научились существовать без государства и сопротивляться попыткам власти прижать их к ногтю. К примеру, фермеры могли работать на земле, никак официально за ними не закрепленной, без шансов на сельхозкредиты, субсидии и другие государственные блага, но при этом гарантированным ответом на попытки государства передать в другие руки их поле или пастбище был массовый митинг у здания правительства – и во многих таких случаях власти отступали.
Вся хозяйственная жизнь республики оказалась поделенной на два непересекающихся мира: тот, который элита смогла сделать источником своей ренты, и тот, который оказался вне ее непосредственного контроля. В сферу жестко охраняемых интересов местной бюрократии вошли, например, операции с участками под застройку, контроль над розничными рынками, система сбора коммунальных платежей. Мэр Махачкалы, ныне всероссийски известный сиделец Саид Амиров, не допускал появления в городе маршрутных такси, не уплачивавших соответствующих взносов.
Зато в строительство и производство стройматериалов вход был в целом открыт и для предпринимателей, не связанных с наиболее могущественными персонами региона. То же наблюдалось в сельском хозяйстве, в производстве обуви. То есть экономика включала в себя территорию элит и территорию свободы. На последней конкуренции даже побольше, чем во многих других регионах. В той же Махачкале, например, по-прежнему работают десятки не зависящих друг от друга застройщиков, тогда как в некоторых других северокавказских столицах доступ на этот рынок имеют всего три-четыре компании.
Еще одной особенностью системы, сложившейся после 1999 года, была относительная свобода СМИ, также сохранившаяся до сих пор и по нынешним временам удивительная для российского региона. Но здесь причина была не в том, что элите были неинтересны СМИ, а в том, что дагестанская элита была и остается многоглавой и каждой голове хочется иметь свой телеканал, а если не получается, то хотя бы газету.
Еще более неожиданные – и далекие от «чеченских» – результаты дало изменение исламской политики дагестанских властей, наступившее после 1999 года. После нападения экстремистов власти республики не могли не активизироваться в религиозной сфере. Требование такой активизации шло и сверху, от федерального центра, считавшего религиозный радикализм одной из ключевых проблем Дагестана, и снизу, от граждан, после вторжения боевиков и ряда громких терактов видевших в радикалах серьезную опасность. Но вопрос был в том, как именно активизируется власть.
Был избран вариант тотальной поддержки Духовного управления мусульман Республики Дагестан. Руководители этой структуры были на тот момент и остаются по сей день твердыми сторонниками суфизма, то есть того самого течения, о поддержке которого в противовес радикальному исламу заявило в 1999 году руководство Дагестана.
Верхушка Духовного управления сформировалась в основном из последователей известного в регионе шейха Саида-эфенди Чиркейского (его учеником был муфтий Абубакаров, убитый в 1998 году). Борьба экстремистов с «чиркейскими» не выдумка, а реальность, что показало в том числе и убийство самого шейха Саида-эфенди террористкой-смертницей в 2012 году. В этом плане поддержка Духовного управления со стороны властей выглядела естественной. Но проблема была в том, что дагестанский ислам не делится без остатка на последователей Саида-эфенди и сторонников вооруженного джихада.
Приведу лишь один пример, показывающий, насколько сложную мозаику на деле образуют дагестанские исламские течения. В городе Хасавюрт на границе с Чечней более десяти мечетей. Имам лишь одной из наиболее крупных мечетей четко позиционирует себя как последователь шейха Саида-эфенди. Две крупные мечети по составу прихожан в основном однонациональные – чеченская (вообще же чеченских мечетей в городе несколько) и кумыкская. У этих народов в Дагестане есть свои религиозные авторитеты и свои внутриисламские разделения.
Есть в городе известные мечети, имамы которых четко противопоставляют себя суфизму, но при этом работают в легальном поле. Наконец, в центральной мечети города и в связанном с ней исламском университете доминирует достаточно редкое для северокавказского ислама религиозно-философское течение – ашаризм, адепты которого занимают серединную позицию в споре сторонников и противников суфизма. С некоторыми поправками сходный расклад наблюдался в исламском сообществе Хасавюрта и сразу после 1999 года.
Религиозную пестроту можно увидеть не только в крупном, по местным меркам, городе, но и в селе с двумя-тремя тысячами жителей. В некоторых таких селах имеется по две или три религиозные «партии», ведущие борьбу как за контроль над мечетью, так и за доминирующую роль в селе в целом.
Такой замысловатый орнамент не поддается черно-белой раскраске, но та логика борьбы, которая образовалась после 1999 года, предполагала именно жесткое деление, потому что критерием «правильности» любой мусульманской группы, ее лояльности государству отныне было не соблюдение законодательства, а признание конкретных религиозных авторитетов, конкретной доктрины. Результатом стали не только взаимные непонимания и расколы между теми мусульманскими авторитетами, которые безусловно стояли на пророссийских позициях и отвергали идею вооруженного джихада. Еще более опасные последствия такая политика имела среди простых граждан, рисковавших попасть в полицейские списки неблагонадежных или экстремистов только за то, что посещали не ту мечеть. Самое легкое, чем грозило попадание в список, – регулярные задержания «для беседы» на блокпостах. А многие попавшие в такие списки бесследно исчезали.
Мусульмане, столкнувшиеся со списочным произволом, становились легкой добычей для пропагандистов бандподполья и нередко в конце концов оказывались «в лесу», присоединяясь там к джихадистам или к обычным бандам, под брендом священной войны оказывавшим криминальные услуги разным группам местных чиновников.
Дагестан 2000-х ясно показал, что бывает, когда государство вместо охраны закона начинает вмешиваться в религиозную жизнь, позволяет себе отделять «правильную» веру от «неправильной». Кончилось это раскручиванием спирали насилия и появлением новых очагов конфликта по всей республике. При этом дагестанский ислам так и не вписался и вряд ли мог вписаться в модель, реализованную в Чечне, где в легальном поле осталось только одно исламское направление, всемерно поддерживаемое властью. Не вписалась в чеченскую модель и дагестанская элита. Через десятилетие после переломных событий 1999 года республику раздирали амбиции противоборствующих кланов, сохраняли активность боевики, росла напряженность и взаимное отчуждение в исламском сообществе.
Дилемма 2010-х
За последние несколько лет было сделано две попытки серьезного изменения сложившейся в Дагестане ситуации. Это попытка диалога между разными направлениями ислама и попытка чистки элит.
Первая попытка была предпринята в годы, когда республику возглавлял Магомедсалам Магомедов (2010–2013). Тогда начались публичные встречи между суфиями и салафитами, а также стала работать комиссия по адаптации членов бандформирований, добровольно решивших сложить оружие. Диалог суфиев и салафитов не увенчался успехом. Во-первых, он сильно походил на пиар-проект его инициаторов, с обязательной публичностью переговоров, что не способствовало реальному взаимопониманию. Во-вторых, исламскому диалогу мешал жесткий двусторонний формат: очень быстро и на суфийском, и на салафитском флангах появились противоборствующие группы, по-разному относящиеся к самой возможности такого диалога. Это еще раз показывало, что дагестанский ислам слишком сложный мир, чтобы делить его надвое.
Что касается попытки чистки элит, то ее время наступило с приходом на высший пост в республике Рамазана Абдулатипова. Наиболее известными эпизодами стали арест мэра Махачкалы Амирова, а чуть позже – объявление в международный розыск главы дагестанского отделения Пенсионного фонда РФ Сагида Муртазалиева. Для судьбы этих людей и их команд такие события имели понятные драматичные последствия. А вот для Дагестана в целом эти последствия совсем не так велики, как нередко утверждают.
Из системы были удалены наиболее одиозные звенья, но сама система, при которой все ключевые источники ренты остаются за ограниченным числом групп внутри элиты, договаривающихся между собой, сохранилась. Сохранилась вопреки воле нынешнего дагестанского руководства и «многополярность» элиты. Попытки официальной Махачкалы волюнтаристски менять глав крупных муниципалитетов наталкивались на серьезное сопротивление, вынуждавшее власти республики маневрировать и идти на переговоры. Только широкие слои населения это, похоже, интересовало мало: на митинги за глав городов или районов, попавших под давление Абдулатипова, выходили в основном их родственники, односельчане, аффилированные с ними предприниматели. Для тех, кто не имеет отношения к бизнесу местной элиты, она интереса не представляет. Не работает, в частности, знакомая по 90-м этническая солидарность.
Кадыровским курсом Дагестан на пошел, но внятной альтернативы ему не возникло и в 2010-е. Не исключено, что перед выбором дальнейшего пути регион встанет очень скоро. И выбор, по существу, будет из двух вариантов: либо сохранять действующую систему, продлевая ей жизнь бюджетными и силовыми инъекциями, либо начать широкий общественный диалог и внедрять гораздо более простые, прозрачные правила игры в экономике. Легким этот выбор точно не будет: оба варианта связаны с огромными рисками.
Впрочем, выбор этот очень похож на тот, перед которым стоит Россия в целом. С той лишь разницей, что в мусульманских регионах, на фоне противостояния России с террористическим ИГИЛом в Сирии, цена ошибки особенно велика.
Константин Казенин
Источник: carnegie.ru