Симуляция военно-политических успехов требует не разового сгона армии на съемку, а все новых реально гибнущих статистов.
В языке политики, как и в бытовом, есть план выражения и план содержания. Часто люди одними и теми же словами обозначают разные реальности (в дипломатии – типовой случай). В риторике президентов России и США декларируемые ценности и принципы могут дословно совпадать, но за общими клише проступают совершенно разные образы мира и картины событий, толкования и выводы (например, в трактовках «приоритета международного права»).
В языке политики в большей степени, чем в бытовом (хотя и он насквозь пропитан идеологией, микрополитикой и властью), различают значение и смысл: что человек «сказал» – и что он этим «хотел сказать», что «имел в виду». Слова «стакан наполовину пуст» или «наполовину полон» значат разное для трезвенника и забулдыги при одинаковой онтологии – физическом тождестве означаемого.
Но в политике это еще и прием – утверждать одно и то же по жизни, но противоположное по смыслу.
Глубина таких расхождений бывает разной – у разных деятелей, в разных стратегиях и системах, даже в истории; одни времена и нравы более иносказательны, другие – менее. Есть целые эпохи, более склонные либо к символике, либо к прагматике и «реализму». Критично, когда в резонанс попадает обойма свойств: времени (исторического периода), этноса и народа с его генами и традицией, политической системы и социума и, наконец, вождя (автократа, суверена, фюрера, деспота) с его личной судьбой, психотипом и уровнем развития. Хрестоматийный случай: забойный постмодернизм команды Владимира Путина в эпоху глобального постмодерна – и именно в России, с ее давней предрасположенностью к этой самой будущей postmodernity.
Россия сдвинута на понятиях уважения и самоуважения. Когда здесь вопрошают: «Ты меня уважаешь?», еще неясно, что это – перебор в питье или выброс фундаментальной озабоченности этноса (особенно его мизераблей). Прикасаясь к большой политике, масса также некоторым образом «косеет» и начинает назойливо приставать к себе и ко всем именно с этим душераздирающим вопросом. «Он уважать себя заставил…» – лучше у нас выдумать не могут. В национальной гордости великороссов есть известного рода зависимость, хроника, родственная алкоголизму и с ним экзистенциально связанная. На фоне этого нетрезвого запроса о главном даже «Кто виноват?» и «Что делать?» – сюжеты второго порядка.
«Уважение» – центральное понятие в этике и языке мафии. У нас же ради этого выстраивают целый театр, иногда военных действий. «Национальные интересы» и «влияние в мире» – главные рефрены в этой глобальной постановке с декламацией, пальбой, гробами и позами начальства. Сирия здесь даже более показательна, чем Украина.
Фиксация на признании – симптом травмы унижения, обычно болезненно утрированной. В этом ресентименте сложно сочетаются геополитический миф и жизненные реалии. За гордость у нас отвечает телевизор, за жизнь – холодильник, но связь между этими мирами либо отсутствует, либо сводится к самообману «благородной нищеты», которая к тому же хамит и пугает.
Экстатическому приступу «вставания с колен» предшествовали эпизоды, трактуемые как национальное унижение. СССР уже скатывался на задворки мира и истории, однако закрытость страны поддерживала иллюзию державы, хотя бы и с электричками за едой и талонами на питье. Но в момент, когда Михаил Горбачев отдавал «нашу Германию», массу это волновало куда меньше, чем сейчас. Распад СССР тоже стал для большинства катастрофой века лишь с расцарапыванием попранной гордыни. Гуманитарную помощь, кому досталась, умяли не краснея. Заботы выживания обычно гасят коммунальный апломб и страсти по геополитике.
Однако решают здесь проблемы не столько кошелька и желудка, сколько достоинства – иначе ресентимент настигал бы только бедных, а комплексы рабов не проявлялись бы в массе сытых, включая олигархат.
Уже с середины 1990-х россияне, отпущенные было на волю и предоставленные самим себе, ощутили реванш власти в ее «микрофизике» и на низовых уровнях. К началу 2000-х тренд оформился. Люди еще не поднялись с колен, а их уже ставили на четвереньки, если не хуже. Государство пухло в лице множества своих оголодавших до власти и денег агентов. Это легко было видеть во взаимоотношениях с ГАИ-ГИБДД, сначала притихших, но затем вернувших тиранию на дорогах в невиданных масштабах и формах. То же в регулировании бизнеса и прочей активности – в обязательном нормировании, в допуске на рынок, контроле и надзоре. Стратегии «дерегулирования», «дебюрократизации» и т.п. успеха не имели.
Завершило процесс свертывание внутренней политики, убившее последние иллюзии защищенности от власти. Однако чем ниже люди падают в своем бесправии, тем круче они задирают отбитые пропагандой головы на очередное «Мы опять всем показали!» Масса превозносит того, кто ее же опускает, но компенсирует ничтожество иллюзиями коллективной силы и славы.
Есть и обратная симптоматика: чем ярче субъект впадает в экстаз «гордости за лидера и державу», тем серьезнее могут быть проблемы, диагностируемые у него в коммунальной и личной сфере. Когда человека регулярно подавляют в приватных пространствах жена или начальство, он бывает особо склонен к издевательству над врагами, будь то либералы или Штаты. Типовой «перенос на пиндоса» – политический оргазм, коллективное самоудовлетворение, в котором масса сливается с властью. Перетекание мазохизма в садизм и наоборот.
По всем правилам ресентимента (от Ницше до Шелера) негативизм здесь важнее позитива. Гордыню греет не то, чего мы добились, а то, как мы кого-то «сделали» и «опустили». Казалось бы, лидера возвышают именно достойные противники. Если «Обама чмо», то в чем подвиг дипломатии и счастье от свидания, длившегося на 50 (!) минут дольше назначенного? Но для «апофатической гордыни» опустить другого и означает подняться самому. Важно вербально «переступить» через оппонента здесь и сейчас – даже если потом результат окажется никаким или вовсе разрушительным.
Идеальная среда для такой стратегии – война.
Игра «беспроигрышная»: в ходе маневров баланс приобретений и утрат не считают, а поражение затмевают новым вызовом и ответом. В дурной бесконечности конфликтов раздуваемое самоуважение становится насквозь виртуальным и симулятивным. Чем хуже нам здесь, тем больше мы их «достали» там, а в этом весь смысл. Размашистые, но символические жесты замыкают внимание, исчерпывая суть активности весьма дорогостоящей и долгоиграющей. Состав и дееспособность коалиций не важны, важна позиция – наше место в их создании и иерархиях. При учете реальных интересов и раскладов доминирует «производство впечатления в промышленных масштабах»; здесь будто смотрят не на военные карты или в калькулятор, а в зеркало телевизора (что в инженерии самолюбования совпадает).
Это постмодерн, но очень неклассический – с сильными деформациями и конфликтом с недоделанным модерном. Казалось бы, все по Бодрийяру: «принцип симуляции» отменяет «принцип реальности». Однако здесь принцип принципу не помеха. Наша симуляция задействует огромный ресурс именно в реале, деньгами и жизнями. Поскольку это живой театр, а не кино, такая «война и мир» требует не разового сгона армии на съемку, а все новых подразделений реально гибнущих статистов – на каждый спектакль, на каждый «выход».
При этом виден даже не сам театр, а «постановка постановки» – еще один слой гиперреальности. Якобы следуя рациональной калькуляции, реальным интересом в действительности сплошь и рядом легко жертвуют ради абстракции «влияния», которое, в свою очередь, оказывается дважды символическим – симулякром в степени. В этой геополитике есть «слепая точка»: люди не видят, не хотят видеть, насколько сотрясающие планету движения денег и войск подчинены задаче создания мизансцены, причем закрытой – важно, не что было сказано в переговорной, а что можно потом самому поведать о беседе – на удивление собеседнику. Видны лишь внешние знаки статуса; результаты на деле часто оказываются нулевыми либо обратными. «Влияние» себе во вред – классический результат самозабвенной симуляции, когда сам принцип реальности разрушается расходованием ресурса по схеме «за ценой не постоим».
Это даже не влияние ради влияния (как пустая самоцель), но авральная работа едва ли не всей машины государства на создание «образа влияния» – иллюзии, ориентированной преимущественно на собственную аудиторию, и то не на всю. Политика газетных заголовков и «картинки». Реалии воздействия на мир прорабатываются, но отступают перед интересами образа. Геостратегия уподобляется тем же стерхам и амфорам, только дороже. Трудно представить, чтобы лидер пожертвовал имиджем ради интересов страны (наоборот – сколько угодно).
Но это и характеристика системы, замкнутой на персонаже, считающимся мистически везучим.
Над симулякром «влияния России в мире» надстраивается еще один – образ личного влияния первого лица, измеряемый уровнем контактов, местом за столом, временем аудиенции или опоздания. Мемы «наш перехитрил ненашего» и «Раша урыла солнечный Пиндостан» становятся целевыми показателями – мерой исторического успеха державы. Потом контрагенты, привыкшие к симметричной лояльности и таких шуток не понимающие, ответят еще большим сжатием твоего реального влияния – дадут «повлиять» на камеру, чтобы потом еще больше задвинуть под лавку. Однако связка символически успешных одноходовок длинных расчетов не предполагает и не выдерживает
Бывает влияние, которое в принципе не конвертируется во что-нибудь полезное для людей и страны, когда исчезает сама память о влиянии через экономику, технологии, знание и образование, культуру, ценности, репутацию, качество жизни, через «мягкую силу». Проблема в том, что впечатления бывают сильными, но долгими не бывают.
Александр Рубцов
Источник: forbes.ru
