Какая оппозиция в России имеет потенциал, к чему может привести осмысление конфликта с Украиной и какие проблемы необходимо решить российской интеллигенции? Об этом в интервью “Росбалту” рассказал кандидат философских наук, социальный антрополог и сотрудник РАНХиГС при президенте РФМихаил Немцев.
– Часто можно услышать, что у России есть некий особый путь. Согласны ли вы с этим и, как думаете, куда этот путь нас ведет?
– Понятие Sonderweg, то есть “особый путь”, появилось в Германии и сначала означало лишь то, что она развивается не так, как страны классического капитализма, то есть Франция и Англия. На самом деле у большинства стран есть свой особый путь: у Турции, у Индии. Другое дело, как его обсуждать: как местные особенности, которые нужно изучать, учитывать и анализировать, либо как некое оружие. Мол, у нас особый путь, поэтому мы будем претендовать на особый статус, особые права и так далее. Мне кажется, это просто смешно, потому что в современном мире на особый статус могут претендовать только страны, которые совмещают хозяйственную самостоятельность и рост с некоторой моральной состоятельностью. В этом смысле политика США – это моральная политика, они заявляют, что отстаивают некие ценности. Причем такие, которые потенциально могли бы разделить все. Например, права человека. Можно обсуждать то, как они на самом деле это делают, хорошо или плохо. Это не такой путь, на котором можно иметь лишь успехи. Но смысл в их действиях присутствует.
России же в этом плане пока нечего предъявить. Потому что во многом наш особый путь сводится к самосохранению господствующей группировки. Вот и разговоры про особый путь сводятся к тому, чтобы разрешить группировке играть по тем правилам, которые она сама для себя установила. Мол, мы не будем соблюдать права человека, у нас особый путь. Мы особенные, поэтому у нас можно уже и обсуждать массовые репрессии против тех или иных социальных групп – от геев до пятой колонны”.
То есть можно говорить про особый путь как исходную точку, категорию анализа, а можно говорить про него как про идеологическую фигуру, оправдывающую беззаконие и безнаказанность тех, кому в руки попала власть в государстве.
– Получается, что в области поиска национальной идеи, то есть того, что можно предложить миру, мы находимся в тупике?
– Да, в тупике. Те люди, которые пришли к власти в российском государстве 15 лет назад, не имеют ничего, что можно предложить обществу и миру, кроме инстинкта самосохранения и групповой корпоративной солидарности. Поэтому они абсолютно безразлично относятся ко всему – к ценностям, к традициям, к так называемым духовным скрепам. В их понимании это то, что можно предъявлять в ситуациях, когда нужно кого-то обвинить. И они навязывают всему обществу именно такое понятие о ценностях и принципах. Просто потому что сами себя они не ограничивают. И пока разговоры о будущем сводятся к тому, как бы не допустить изменений, мы останемся в тупике. Но тупик – это архаизация. Не нужны философы и вообще ученые, поэтому университеты сокращаются. Наплевать на население, поэтому в первую очередь урезают социальные расходы.
– Почему россияне не сопротивляются и терпят это скотское отношение власти?
– Оно не скотское, оно безразличное. Если вы придете к большому чиновнику и умолите его своей проблемой, он ее решит с немыслимой скоростью. Но если не умолите, то можете умереть у него в кабинете и всем будет все равно. Система государственного административного управления не нуждается в вас, чтобы делать свои дела. Ваше существование никем не гарантировано, и никто вам ничего не должен. Если повезет, вы родитесь в большом городе, в хорошей семье, получите образование и будете чувствовать себя хозяйкой жизни. А если не повезет, то родитесь в глубинке и вам придется приложить чудовищные усилия для того, чтобы оттуда вырваться, распихав всех локтями, и устроиться на работу в столице. Но через 10 лет вы,может быть, наконец вздохнете свободно и будете спасать родителей большими денежными переводами.
В тех странах, где государственные институты хорошо работают, есть какое-то уравнивание шансов. А где они работают так же плохо, как у нас, вы оказываетесь во власти случайности. И даже человек, которому кажется, что весь мир у него в кармане, имеет шанс столкнуться с элементарным беззаконием и понять, что не может ничего. И поскольку несколько поколений приучены к ситуации, когда они одновременно много чего могут и не могут ничего, люди решают, что лучше не рыпаться. А власти в лице высших представителей говорят: ребята, давайте решать отдельные вопросы. Принципиально разговор о главенстве права, о соблюдении законов не заходит. Для большинства россиян он просто смешон. О чем можно говорить, если в один день выясняется, что гражданина другой страны посадили ни за что на 20 лет, а человека, который украл миллиарды, просто освобождают? Это наглядно иллюстрирует, что ваша судьба зависит от того, как фишка ляжет. Кто-то за вас, может быть, вступится, а, может быть, и не вступится. Но если вы почитаете воспоминания и описания России XVII-XIX веков, то увидите, что раньше было так же. Мне кажется, это вообще было типично для североевразийской политической культуры. Другое дело, что мы сравниваем себя с современными странами, а не с тем, какими они были 300 лет назад. Мы видим, что в других обществах произошли изменения, какой-то прогресс. И у нас возникает ощущение, что “что-то не так”. Оно в общем “все так”, просто оно такое, каким остается последние 300-400 лет.
-Вы видите какой-то выход из этой ситуации? Может, изменить существующий порядок способно только очередное восстание, революция, протест оппозиции?
– Я решения не вижу, но это не значит, что его нет. Восстание в России сейчас неосуществимо, потому что российский режим в военном смысле очень хорошо защищен. А ненасильственное движение протеста, думаю, если и возможно, то не со стороны столичной оппозиции. Вообще нынешнее оппозиционное движение структурно состоит из трех очень разных частей. Первая – это как раз тусовка столичных деятелей. Хорошо образованные, культурные люди. Они имеют неплохую репрезентацию в медиа и государство их боится. Но это столичная золотая молодежь, им нечего сказать жителям Костромы. Столичная оппозиция не то что не уважает простых людей, я думаю, что вполне уважает,просто их жизненный мир иначе устроен. Я сам не пролетарий, но чувствую большое культурное отчуждение от Навального, Волкова, Пономарева.
Другое крыло – всякого рода русские националисты. Но, к сожалению, националистическую повестку в России формируют какие-то странные люди, которые либо скатываются в радикализм вроде группировки БОРН, либо остаются на уровне реагирования на медийные поводы, заданные властью. Два года назад главной проблемой были педофилы, до того – мигранты, а теперь – Украина и снова мигранты, но уже в Европе. Зато третье крыло оппозиции мне кажется самым большим вызовом власти. Но это те, о ком вообще не говорят. Такие русские мужики и бабы, у которых не атрофировалось чувство различения фальшака. Люди, которые видят, что их дурят, поэтому не включают телевизор и с отвращением относятся ко всякого рода ура-патриотической движухе. Они отстраняются от политического процесса и не образуют никакой партии. Это те, кто на последних выборах в Новосибирске вбросил 31 тысячу испорченных бюллетеней. Они пассивно против надувательства. Понимают, что ничего сделать невозможно, но по крайней мере могут внутри себя от этой фигни отстраниться. И кто попытается использовать ощущение того, что нас дурят, может легко стать политическим лидером. Это хотел делать Ройзман (политический и общественный деятель, глава Екатеринбурга, депутат Госдумы IV созыва. – прим. “Росбалта”), но он уже перестал быть прорывной политической фигурой. И таких фигур, которые могли бы возглавить протест, представить себя в качестве лидера тех, о ком не говорят и за кого не говорят, я не вижу. Нужен новый Валенса (бывший президент Польши. – прим. “Росбалта”), которого можно было бы убить, но купить было бы нельзя. И понятно, что если такое движение возникнет, оно, к сожалению,будет очень консервативным, как раз что-то вроде польской “Солидарности”. Но это настоящая оппозиция. И я надеюсь на них.
– В российском обществе помимо политиков есть и другая влиятельная сила – РПЦ. Как вы думаете, манипулирует ли власть церковью в своих интересах или наоборот?
– Я думаю, что ситуация по-другому должна описываться. Есть две корпорации: ресурсом одной является влияние, ресурсом другой – собственность, право и сила. И они друг друга пытаются взаимовыгодно использовать. Но 2014 год показал, что российское государство не считает своим приоритетом соблюдение интересов Московской патриархии. Потому что лучшего способа расколоть патриархию, чем начать войну с Украиной, где находится треть приходов, не было. То есть собственность церкви передавать, предоставлять каналы вещания, собирать в Петербурге студентов на крестные ходы – это пожалуйста. Но стратегические решение государство с церковью не согласовывает. С другой стороны, церкви же 1000 лет, и там понимают, что сегодня к ним благоволят, а завтра – нет, все это много раз менялось. Поэтому церковь, насколько я могу понять, не собирается сливаться с государством. Она хоть и осознает себя как корпорацию, но все-таки более-менее самостоятельную. Однако это усложняется тем, что в РПЦ сильный кадровый кризис. Найдите публичного интеллектуала, который говорит от лица церкви, кроме отца Андрея Кураева. Где эти независимые, популярные люди, которые рассказывают о христианских ценностях? По телевизору появляются какие-нибудь Милоновы. Это признак внутреннего нездоровья, и церкви с этой проблемой надо справляться сейчас.
– Вы как-то написали, что российско-украинский конфликт может положительно сказаться на философской мысли, привести к появлению новых идей. Уже есть какие-то подвижки в этом плане?
– Еще нет. Для Европы Первая мировая война оказалась вызовом, после которого в 20-30-е годы возникли новые способы мыслить. Для немцев и американцев таким вызовом оказалась Вторая мировая, которая способствовала появлению новой философии, более адекватной. Мы оказались в новых социальных координатах только весной 2014 года. Осмысление этого изменения может что-то произвести, но должно пройти время, за которое люди привыкают к этим новым координатам и постепенно меняют свое мышление. Год – это еще не срок.
– Как в связи с политическими переменами у людей меняется философское осмысление происходящего? Появились ли новые течения?
– Александр Морозов, бывший главред “Русского журнала”, весной в Москве на публичной лекции заявил такой тезис: в российской культуре и интеллектуальной среде сформировался посткрымский консенсус. Этот консенсус – то пространство, где может произрасти что-то новое. Все, кто в него не вошел, маргинализованы и по большому счету не интересны массам и даже большинству своих коллег. Это неприятная констатация, но в ней что-то есть. Да, за последние два года есть движение к формированию неопочвеннической социальной философии. Публично ее выражает так называемый “известинский” круг авторов. Но в интеллектуальном смысле это XIX век. То есть то мировоззрение и воспроизводство тех структур сознания, которые когда-то привели Европу к мировой войне, затем к депортациям и этническим чисткам 20-30-х годов. Лекции Владимира Эрна о вредоносной сущности германского духа, которые он читал в годы Первой мировой войны, – это практически то же самое, что философы в “Известиях” пишут про Америку. Повторяется то, что было 100 лет назад.
– По-вашему, какими идеями сейчас живет российская интеллигенция?
– Мне кажется, что очень многие пытаются найти способ бороться со всепроникающей силой медиа и государственной пропагандой. Все-таки 20 лет назад можно было над пропагандой смеяться и оставаться вне ее действия, так как она была мало изобретательна. Но где-то после 2012 года начало формироваться то, что журналист Игорь Яковенко назвал “медиафренией”, то есть мощный комплекс пропагандистской обработки населения. И уже вне этого остаться невозможно, даже если не смотришь телевизор. Люди ищут способы индивидуального духовного, интеллектуального противостояния этому валу.
Кроме того, мне кажется, что очень недооцененной до сих пор остается травма, пережитая советскими людьми при распаде СССР, причем лучшими из них. И над ней не нужно смеяться. Это то, что я в одной из своих статей вслед за немецким профессором Крисом Ханном назвал моральным разорением. У людей отобрали контур жизни, смысл, перспективу и вместо нее подсунули тех, кого в совокупности называют “прихватизаторами”. Вообще говоря, уголовщину. Уголовников стали предъявлять в качестве образца для подражания. Кому-то это понравилось, но многие люди пережили культурный и ценностный шок. И сейчас они чувствуют, что их амбиции, их желание быть признанными в качестве тех, кем они являются, наконец-то удовлетворены, вопросы, которые остались без ответа тогда, отвечены.
Это важный, плохо проговариваемый фактор современной России. Поэтому даже рациональные, академические люди, во время разговора об Украине, о Западе теряют рациональность и начинают вести себя как люди с мифологическим сознанием, оказываются в мире призраков. НАТО – это призрак, украинский фашизм – призрак. Мне кажется, это происходит не потому, что они злые, а потому что травма, боль, пережитая тогда, переключает сознание. Когда человек начинает говорить на больную тему, он теряет рациональность, теряет контроль над собой. Проявляется иррациональное желание вновь почувствовать себя тем, с кем считаются, и от кого что-то зависит. И на то, чтобы с этим разобраться, уйдет большой промежуток времени, десятилетия.
Софья Мохова
Источник: rosbalt.ru
