Мне было около 16 лет в тот момент, когда я последний раз носил значок на лацкане: это был значок группы AC/DC с надписью «Let There Be Rock», который я купил в магазине для наркоманов вместе с парой пузырьков амилнитрита. Именно такой уровень изощренности ассоциируется у меня с носимыми на одежде символами. Однако вскоре я решил, или, по крайней мере, стал надеяться на то, что во мне содержится множество самых разных вещей, которые невозможно разместить на пространстве лацкана, и поэтому я выбросил на помойку свой значок AC/DC вместе с последней ампулой амилнитрита.
Через несколько лет, когда я уже учился в университете, я побывал в СССР в рамках летней студенческой программы обменов и был поражен маниакальным отношением там к такой вещи как znachki, то есть к значкам. Не удовлетворившись уже существовавшим на то время уровнем политизации советской жизни — спорт, наука, литература, история, искусство, промышленность, большинство общественных мест — партия, по сути, национализировала складки каждодневной одежды своих людей. И многим из моих американских приятелей, как ни парадоксально, это нравилось.
Тот znachok (единственное число), за которым они больше всего гонялись на черном рынке, был с портретом «Ленина в детстве», и представлял собой выпуклое изображение юного диктатора; однако их удовлетворяли также серпы и молоты, любые изображения космической эры с надписью на кириллице, а также образы Ленина с бородкой, указывающего путь к социалистическому будущему.
Для большинства — конечно, если не считать обычных русских — не остался незамеченным тот факт, насколько всеобъемлющей была эта шутка. В то время как мы продолжали покупать националистический китч, сами русские уже перестали серьезно его воспринимать, поскольку они в обмен хотели получить что-нибудь западное. Все что угодно. Я расплачивался за поездку на такси сигаретами «Мальборо», менял старые кроссовки Nike на флаг Российской Республики, стары джинсы Levi’s на ремень Красной Армии и пряжку.
Записи на пленке Майкла Джексона или Мадонны могли принести большую выгоду, как и упаковки тампонов или презервативов — которые, хотя и не были, строго говоря, западными, но, теми не менее, являлись дефицитными товарами. Все эти атрибуты советской славы оказались в результате если не на куче пепла истории, то, по крайней мере, среди утративших свою ценность предметов, предназначенных для обмена. Казалось, что победа в холодной войне была одержана в американском торговом ряду средней руки.
Все это происходило в 1988 году, и приезд моей группы почти совпал с прощальной поездкой президента Рейгана в Москву, в отношении которой он в тот момент уже отказался от сделанного за несколько лет до этого высказывания об «империи зла». Тот Рейган был вечно молодым бывшим актером, который предпочитал эстетику Южной Калифорнии и который, будучи даже главой исполнительной власти, посмеивался над правительством своей страны, что казалось, подчеркивало нашу непобедимость. Это была победа стиля над содержанием: как над советским идеологическим содержанием — а этого добра в СССР было навалом, — так и над идеологическим содержанием его собственных правых критиков, называвших его простофилей за то, что он, поддавшись на уловки русских, якобы пожертвовал безопасностью Америки.
Русские, выросшие на строгой диете советской исключительности и «поскрипывающего товарищества» (выражение Оруэлла), не могли придумать какое-либо эффективное противодействие той разрушительной динамике, которую представила Америка. Танки, лозунги и межконтинентальные баллистические ракеты были бесполезны в борьбе против кассет с записью композиции «Like a Virgin» и пачек презервативов, которые привозили с собой в страну немытые американские студенты последних курсов, критическое отношение которых к своему правительству мало чем отличалось от мнения главы их государства.
Мораль этой истории состояла не столько в том, что наш вариант патриотизма и наш вариант идеологии были выше. Она, скорее, состояла в том, что мы, в основном, отказывались от подобных вещей или держали их на приличном минимуме, и делалось это для того, чтобы они не заставили нас погрязнуть в разного рода ритуальных заявлениях, над которым мы так охотно посмеивались, когда видели их в советском блоке.
И поэтому парадоксальным представляется то, что спустя 25 лет после исчезновения СССР и — что особенно важно — по прошествии более десяти лет после событий 11 сентября американские правые все больше перенимают стиль старого Советского Союза, в первую очередь znachki. Рейган не носил на лацкане значок с изображением флага — он без значка проводил дискуссии с Картером, с Мондейлом и даже с Горбачевым. Если не принимать во внимание цирковой атмосферы съездов политических партий, то можно сказать, что в то время почти никто не прикреплял на свой лацкан значки.
А сегодня это почти обязательно в политических кругах, и это весьма распространенный отличительный знак на всех, начиная от дикторов на телевидении и кончая спортивными комментаторами и ведущими разного рода ток-шоу: произошло у«своение» всем обществом националистического китча, сравнимого с тем, что было в СССР, и все это, соответственно, происходит на таком поверхностном уровне, что становится заметным только в случае отсутствия подобных атрибутов.
А еще существует чистые и без всякой примеси фразы в стиле tovarishch («вы являетесь великим американцем»), которыми приветствует любимых гостей своей радиопередачи Шон Хэннити (Sean Hannity). Обложки его книг пестрят красным, белым и синим цветом, и отличаются такого рода названиями — «Пусть звучит голос свободы» и «Избавь нас от лукавого» (Let Freedom Ring and Deliver Us From Evil). Всего это достаточно для того, чтобы оценить элегантное приуменьшение значения старой пропаганды в духе социалистического реализма.
Нельзя не упомянуть и телекомпанию Fox News при обсуждении правильного и неправильного использования языка в стиле Оруэлла. Такие ироикомические фразы как «Честный, уравновешенный и бесстрашный» или «Зона без пиар-раскрутки» являются великолепными образцами двоемыслия Министерства правды, поскольку вы должны верить им и не верить одновременно: верить, потому что они провозглашают благородные идеалы, и не верить, потому что — если вы типичный зритель телеканала Fox News — вы включаете этот канал, будучи полностью уверенным в том, что вас ожидает приятная и непринужденная пристрастность — иногда ее называют раскруткой, — представленной на фоне патриотических декораций и бодрящего осуждения врагов государства как внутри, так и вовне, и при всем при этом, разумеется, присутствуют значки на лацканах.
Часть обаяния телеканала Fox News, однако, состоит в том, что эта телесеть преподносит себя как своего рода правительство в изгнании — она защищает веру в своей кабельной цитадели, со стен которой очень удобно называть антиамериканским все, что нынешнее американское правительство делает или не делает. Отсюда и чувствительность телеканала Fox: хитроумное сочетание между радиостанцией Свободная Европа и традиционной программы Vremya. Однако этот кажущийся парадокс уходит своими корнями во времена администрации Эйзенхауэра, когда Мэри Маккарти, признанная антикоммунистка, в 1952 году на фоне существовавшего тогда в стране страха перед красной опасностью заметила: «Странно то, что нынешняя демократическая индоктринация имеет тот же самый тон — набожный, самоуверенный и групповой, — который мы отвергали в сталинизме периода народных фронтов». Этот тон не менее успешен и сегодня.
Что касается Оруэлла, то особого внимания заслуживает не его книга «1984», а опубликованное в 1945 году эссе «Заметки о национализме» (Notes on Nationalism), в котором автор ближе всего подходит к основному смыслу того времени и лучше всего схватывает парадокс, связанный с тем, что наиболее пылкие демократы говорят так же, как новый советский человек. Оруэлл применяет термин «националист» не столько в отношении ура-патриотов того или иного геополитического образования, сколько в отношении склада ума, для которого главными идентификационными признаками могут быть идеологические, расовые, религиозные понятия, а также партийные и классовые представления. Независимо от принадлежности.
«Националист — это тот, кто мыслит исключительно или главным образом понятиями соперничества и престижа. Он может быть позитивным или негативным националистом — то есть может направить свою психическую энергию либо на возвышение, либо на очернение чего-то, — но в любом случае его мысли вращаются вокруг побед, поражений, триумфов и унижений. Историю, в особенности современную, он видит как беспрестанное возвышение или упадок каких-то могущественных сообществ…»
С учетом того, что его умонастроение определяется правилами игры с нулевой суммой, каждый день превращается в экзистенциальный кризис, а иностранные и местные враги неизменно будут обнаружены, и они должны быть побеждены — или, что еще лучше, им следует постоянно и решительно противостоять, чтобы не получилось так, что вы слишком сильно надавите на железный занавес, и в результате в один прекрасный день он упадет, а на вашей одежде появятся znachki.
Оруэлл подчеркивает, что национализм «может работать в чисто негативном смысле», то есть против того или другого, и не иметь потребности «в позитивном объекте лояльности». С этой идеей негативного национализма переплетается мнимо противоречащий ему откровенный, почти фетишистский патриотизм и рефлекторное презрение к американскому правительству, а также к большей части культуры страны, но, несмотря на это презрение, мы продолжаем, не прибегая к оправданию, думать о том, какими исключительными и необходимыми мы являемся, о том, что мы — либо с помощью примера, либо с помощью силы — способны привнести свет разума в этот проклятый мир.
Хотя патриоты в стиле телеканала Fox полагают, что Соединенные Штаты не могут организовать работу внутренней почтовой службы без того, чтобы чего-нибудь не испортить, дядю Сэма следует считать способным решать запутанные политические, религиозные и племенные вопросы за рубежом. Это составляет часть поставленных с ног на голову политико-эмоциональных соображений, и при этом степень вашего осуждения Америки в ее реальном виде становится мерилом того, насколько вы ее любите в абстрактном виде, а бесконечные заявления о том, что Америка не работает, на практике каким-то образом придают больше достоверности утверждениям о том, что она все еще может работать в теории.
«Остро осознавая тот беспорядок, в котором оказалась американская культура, — отметил Эндрю Басевич (Andrew Bacevich) в 1998 году, — неоконсерваторы продолжают оставаться настроенными крайне националистически. (Неоконсервативные публицисты, на самом деле, иногда намекают на то, что славный крестовый поход ради благородного дела, возможно, и является той вещью, которая сможет вдохнуть новые силы в слабеющее чувство американской идентичности»). Спустя пять лет, пытаясь не упустить возможности, предоставляемые хорошим кризисом, мы продемонстрировали своей нелепый оптимизм относительно демократизации Ближнего Востока с помощью меча, хотя Басевич уже предсказал это, отметив, что наш «идеализм и возвышенные принципы… могут в результате оказаться особенно безрассудным предложением».
Именно этот идеализм и возвышенные принципы, позволившие нации самозваных и вынужденных воинов стать самой дестабилизирующей силой за последние 100 лет, силой, руководимой философией Вильсона о преобразовательном интернационализме, которая является враждебной по отношению к балансу сил и сферам влияния и склонной к агрессивной поддержке национального самоопределения, как бы оно ни определялось, за исключением тех многочисленных случаев, когда мы, считая весь мир сферой своих интересов, вмешиваемся для того, чтобы таким образом повлиять на решительность других.
Один из коллег сказал о Вудро Вильсоне, что он был полон «высоких идеалов, но не имел принципов». Сравнивая наследие Вильсона с наследием другого поборника идеи всеобщего социального обновления, то есть с Лениным, историк Джон Лукач (John Lukacs) в статье, опубликованной в 1974 году в журнале National Review, отметил, что в этом отношении «Вильсон опережает Ленина».
Джон Зобеника
Источник: inosmi.ru
