Прожиточный минимум в первом квартале 2015 года подрос до 9662 рублей. А количество людей, живущих за чертой бедности, достигло 23 миллионов (без учета Крыма). Это — шестая часть населения России. О «новых бедных» — в нашей новой рубрике «Один из 23 миллионов».
Впереди всех ступает глава семейства — могучая старуха в вытертой плюшевой жилетке и бейсболке с символикой кока-колы. За ней, в некотором отдалении, следует дочь, со всех сторон обвешанная младенцами: один на руках, один хрестоматийно держится за юбку, еще двое отстали, и старуха кричит им, чтобы догоняли, не баловались там.
Кажется, это маленькие мальчики, но вот этот может быть и девочкой: смотрите, какие кудри, настоящие локоны, бледно-лимонный оттенок. Локоны слиплись от пота и липнут к тонкой шее, вся компания следует по направлению к Троицкому рынку, по старухиному сигналу переходят звенящую трамваем Галактионовскую, заходят в ряды.
(Троицкий рынок — старейший в Самаре. Сюда ходила за покупками мама Ленина, Мария Александровна Ульянова, в конце концов.)
«Семеновна пришла! А Ленка тебя ждет, не уходит», — тонко взвизгивает изготовитель ключей, но Семеновна цыкает на него, и тот горбится за своей визжащей машиной. По правую руку — картошка-капуста, огурцы-помидоры, баклажаны-перцы, по левую — странные товары типа подержанных видеокассет и синих тренировочных штанов с тройными лампасами, горы резиновых шлепанцев. Старуха Семеновна примеривает черный 40‑го размера, и продавец истошно кричит ей, чтобы не пачкала. Семеновна пренебрежительно и метко отсылает шлепанец обратно в глаз продавцу, и тот наконец замолкает.
Процессия идет дальше, через малое время достигая своей цели — тесного помещения в здании рынка, пахнет мокрыми тряпками, и это неспроста. Тут свалены тряпки, швабры, ведра разных типоразмеров — от кондовых цинковых до европейского дизайна, с пластмассовой крышкой; чуть поодаль, выставив раскладной стул на спасительный воздух, сидит вторая старухина дочь, Ленка. Не произнося ни слова, она встает, достает из кармана сигареты и закуривает прямо здесь, выдыхая дым старухе в лицо. Та не морщится, не отмахивает клубы, но спрашивает: «Ничего нового?»
«Ничего, — раздраженно отвечает Ленка, — ясен перец, что ничего». — «Ты закончила хоть?» — «Свободна до четырех». — «Чего сидишь тогда?» — «Вас жду, чего». Заматывается во что-то шерстяное типа пончо. Лето холодное, Ленка худая.
Старуха разворачивается, уходит, за ней остальные. Условные мальчики с локонами тихонько потаскивают с фруктово‑овощных развалов груши, яблоки, виноград и абрикосы. Тут же едят. «Послушай, ты опять, ара, да?!» — гортанно-возмущенно кричат восточные продавцы старухе, она грозно молчит. У рыночных окраин разделяются, старуха без комментариев отправляется направо, замотанная Лена — налево. Пойдет к воротам церкви Святого Вознесения Христова, займет свое обычное место, если Катька не будет против. В случае Катькиного плохого настроения придется идти далеко, к Петропавловской, христарадничать там. Хорошо, если привезут на отпевание кого.
Старуха торопится пешком до вокзала, потом через мост в поселок Запанской, страшное место Самары, и она вернется не скоро, через двое суток, через трое. В Запанском старуха пойдет по улице Энгельса, потом еще по каким-то, она и сама не помнит названия, а может быть, у этих улиц названия нет. Она моет стаканы и другую посуду в пивном ларьке, вытирает хлипкие столы, собирает пустые водочные бутылки, неизменно остающиеся. Бутылки потом сдаст. Ночует тут же: далеко каждый раз ходить домой. И потом, возвращаясь через несколько дней, она всю дорогу до своего аварийного жилища будет воображать, что уж вчера-то от Витальки были какие-то новости, а то и сам!.. Сам пришел, вот спит в кухне на оттоманке, отыскался после годового почти отсутствия, после страшного того звонка из московской клиники Маршака, когда дежурный нарколог-психиатр сообщил, что реабилитант такой-то несанкционированно покинул пределы клиники и где он, никому неизвестно. Почти год в розыске. «Если бы у вас, — сказал следователь, — была бы возможность принимать MМS-сообщения, то мы бы вам пересылали фото подходящих покойников по трассе». Но в семье телефоны самые простецкие, не способные на такое.
Старуха принесет домой полторы тысячи или меньше. Ленке Христа ради накидают рублей 400. Должность уборщицы рынка оплачивается из расчета 28—76 рублей в час, такие тарифные ставки. Кто получает 76 рублей, Семеновне неизвестно, а 28 рублей — мало, очень мало. Хорошо, когда есть отпевание в церкви. Поминальные гости щедро кидают желтые 10‑рублевые монетки.
«За все ведь надо платить, — скажет Семеновна и показательно пошуршит ворохом коммунальных квитанций, которые она нежно называет жировками. — Вот за воду пришло 800 рублей, какие такие 800 рублей, пойду разбираться, к чертям!»
Она не жалуется. Дети здоровы, дочери при ней. Крыша над головой, даже и перекрыли в прошлом году, за счет города. Жить можно. Можно даже варить и жарить, и салаты делать, не хуже, чем в журнале «Гастроном». Журналы «Гастроном» за прошлые годы Семеновне дает читать знакомый киоскер, так что она подкована, в курсе событий. И есть договоренность, тайная, с поварихой в городской больнице — та отдает ей по вечерам что-нибудь из оставшейся снеди. Больничная каша — самая вкусная, всем известно, иногда бывает и хорошая рыба, и запеканка; за это Семеновна скопом драит огромные алюминиевые кастрюли и противни. Иногда ей на смену заступает дочь Лена, а Алла — та нет, вела бы себя прилично, да детей бы не растеряла, с нее больше спроса никакого.
«А то ведь и похуже бывает», — говорит она, кивая головой на босоногую по холодному времени молодую женщину в легком сарафане. Женщина наклоняется и говорит, поджимая голые чумазые пальцы: «Слышь, ты не смотри, что я как бы не цыганка, я могу и погадать, и что хочешь. Вот ты что хочешь?»
На Троицком рынке всегда что-нибудь происходит. Вот присаживается рядом мужчина в красных роскошных мокасинах и грязных джинсах, еще и разорванных зверски по бедру. Рубашки на нем практически нет, запахнуты на груди остатки чего-то белокуро-розового, прежняя роскошь в остатках. Рыжеватая щетина, разбитое плечо под серым от пыли пластырем. «Простите, — говорит, — великодушно, но у меня так сложились обстоятельства, что остался совершенно без средств. Мне бы рублей 50 до зарплаты, предстоит две пересадки на общественном транспорте».
И Семеновна роскошно подает мятый полтинник, сурово предупреждая: «Да не пропей, смотри!» Потом встает. Пойдет разбираться с водопроводной компанией. Настроена решительно; а ничего другого не остается.
Наталья Фомина
Источник: novayagazeta.ru