..И клонятся головы ниже,
Как маятник, ходит луна.
Так вот над погибшим Парижем
Такая теперь тишина.
Анна Ахматова написала эти строки 5 августа 1940 года, вскоре после получения известия об оккупации Парижа гитлеровской армией. Вот примерно такое же ощущение и у нас теперь. Париж – это не город и даже не символ. Это, как называл его Хемингуэй, «праздник, который всегда с тобой». Как для тех, кто на этом празднике был, так и для тех, кто там не был. Может быть, особенно для тех, кто там не был, потому что мечта о празднике всегда больше любого праздника.
Париж живет в душе у каждого из нас. Нет девушки, которая хоть когда-то не мечтала быть парижанкой, лениво и не спеша выбирающей наряд в одном из бесчисленных тамошних магазинов. Нет мальчишки, который не читал бы «Трех мушкетеров» и не воображал себя д’Артаньяном или, в случае особого врожденного благородства души, Атосом. Парижские названия с детства для нас в чем-то более родные, чем названия соседних улиц, и это вошло в нас гораздо глубже, чем мы думаем.
Именно этим объясняется безумие, творящееся сейчас в соцсетях по поводу терактов в Париже. Мы быстро забыли о катастрофе самолета в Египте, в котором погибло больше двухсот наших соотечественников. Но не потому, что мы черствые и злые. Просто Россия – это такая привычная территория беды, где всегда что-то происходит. Кроме того, мы как-то не представляем себе ни тот самолет, ни тех людей, фантазии не хватает, а Париж мы представляем себе все. Эти взрывы прогремели в наших душах, в тех ее уголках, о которых мы забыли, а некоторые и знать не знали, но которые от этого не перестали существовать, а «соцсетевые» ветры еще многократно раздули пожар после взрыва. Ведь в социальных сетях люди не только обмениваются информацией. Они обмениваются своей болью, а если она одна на всех, да еще такая искренняя и сильная, то быстро возрастает в геометрической прогрессии. Ты хочешь, чтобы тебя утешили, а тебе в ответ выдают свою порцию боли, и так без конца.
Позвонил своим французским друзьям. Все живы – отлегло. Позвонил знакомым, которые сейчас там находятся. Тоже все живы. Ни в одном голосе не услышал «гордости очевидца», той радости, которая свойственна многим людям, оказавшимся в центре катаклизма и оставшихся невредимыми, причем благодаря не собственному мужеству, а счастливым обстоятельствам. Только у некоторых в голосах слышалась какая-то гордость своей болью, мол, мне больнее, чем тебе. Я вот здесь, в этом ужасе, а ты там, далеко, тебе не понять. То же самое соревнование в «кому больнее» идет и в соцсетях.
В этом нет ничего плохого и ничего неестественного. Я сам не принял в нем участие только потому, что как-то отупел от боли. Вспоминал, как двадцать лет назад ретиво провожал в Париже свою молодость. Несколько раз попадал на большие интернациональные тусовки, где, к своему удивлению, убеждался, что для многих молодых американцев, англичан и немцев, изуродованных интеллектом, но при этом никогда не знавших железного занавеса, Париж значил примерно то же самое, что и для меня, впервые попавшего туда уже под тридцать лет. А ведь он был для них всегда доступен, а вот поди ж ты…
Нам жаль себя в Париже и Парижа в себе. Мы боимся, что этот город никогда не станет прежним, таким, каким он предстает в великолепном фильме Вуди Аллена «Полночь в Париже», городом-легендой, прекрасным в любую эпоху, из которого никуда не нужно ехать. В котором надо остаться, даже если ты при этом многое потеряешь в своем положении в обществе и даже в деньгах.
В последние годы у меня образовалась привычка ездить в Париж «за счастьем». Когда все шло не так, я ехал туда и неизменно получал то, за чем приезжал, попутно встречая множество людей, которые приехали туда за тем же самым. Тогда мы обменивались счастьем, теперь обмениваемся болью, сами не замечая того, как начинаем получать от этого какое-то мазохистское наслаждение. А предоставленная соцсетями возможность обменяться болью не с парой друзей, а с тысячами и тысячами людей делает ее какой-то вселенской. Наверное, с этим не надо бороться. Это надо пережить, а потом как-нибудь поехать в Париж и убедиться, что он все-таки жив.
Александр Беленький
Источник: gq.ru